Штурманок прокладывает курс (илл. Ф. Махонина)

— В следующий раз повезет! — успокаивал лотерейщик.

Наша лотерея была иной. Если проиграем сейчас, следующего раза уже не будет. Двинулись дальше. Садовник в широкополой шляпе поливал из шланга гладиолусы и георгины. В центре площади, одинокий и маленький, стоял римлянин в тоге. Здесь, среди цветов и зеркальных витрин, он казался чужим. На постаменте было написано: «Ovidio Nasoni»[30].

И вспомнился вдруг закат, спуск к реке. Паром скользит по ней. Чуть знобит от близости зеленоватой воды или от близости Анни. Она сидит рядом и читает стихи, полные гордой грусти. Стихи о любви и изгнании. Звали этого поэта странно — Овидий. Сейчас он стоял передо мной, такой же чужой в этом городе, как и мы. Он тоже жил в другом измерении.

— Про памятник старик не говорил, — зашептал Голованов, — сбились с курса!

Рядом остановился автобус. Кондуктор провозгласил:

— Piata Ovidiu! Statie urmatoare — Catedrala![31]

Тут и дурак поймет: площадь Овидия, следующая — собор. По ходу автобуса, за углом, открылся грузный, пятиглавый собор. Мы быстро нашли закусочную, переулок и окно с зеркальцем. Я уже хотел постучать, но Голованов подтолкнул меня:

— Тихо! Смотри!

Длинноногий немец в черной фуражке вышел из машины у соседнего особнячка с балконом, заросшим плющом.

— Он! Вильке! Тот самый!

Мы прижались к стене, но Вильке не обратил на нас ни малейшего внимания. Ему открыли, и он вошел. Нам тоже открыли. Двое ребятишек выглядывали из-за спины худой женщины.

Я сбросил с плеч свой груз:

— Вот хороший баран, хозяйка!

Это был пароль. Из другой комнаты вышел румын, чернявый, быстроглазый и сутулый:

— Marinari rusi?[32] Милости просим!

3

Серафимов сын, Степан, был не похож на русского. Видно, пошел в мать. По-русски он говорил неплохо. Оказалось, Степан отправляет отсюда уже не первого пленного. Он объяснил, что надо добираться до станции Меринка, где кончается румынская зона оккупации. В Меринке служит товарным кассиром некто Гущинский. Через него русских переправляют в партизанский отряд.

Значит, есть на Украине партизаны! Новые Котовские и Щорсы! Они, конечно, помогут перейти линию фронта. Мне и в голову не приходило тогда остаться у партизан. Мысль о возвращении на флот не покидала меня с первого момента плена.

О положении на фронтах Степан не мог сообщить ничего хорошего. Геббельс твердит по радио, что немцы видят в бинокль Московский Кремль, а 7 ноября фюрер будет принимать парад на Красной площади. Ленинград блокирован с моря и с суши. Украина, Белоруссия, Смоленщина тоже под немцем. Они уже заняли Крым и подходят к Севастополю.

Это было чудовищно. Сидя перед полными тарелками, мы не могли проглотить ни куска. Как же это случилось, что Гитлер так далеко забрался?!

Хозяйка улыбнулась, что-то сказала. Степан перевел:

— Марица говорит: надо кушать, а то не будет сил бить немцев. — Он добавил: — И нам они осточертели, вместе с Антонеску. Вся надежда на русских. Жить невозможно. Аресты. Дороговизна. Скоро не останется мужчин. Всех гонят в мясорубку.

После обеда нас уложили отдыхать. Казалось, не засну. Мысли как бестолковая волна на мелководье. Моряки ее зовут толчея. Пена, брызги, гребни завиваются, а глубины нет.

…Побег из «Дориды». Кремль — в бинокль… Немцы под Севастополем — с суши! Нелепица!.. А глубины все-таки нет! Как понять, осмыслить, проложить курс? Какое склонение компаса в районе Констанцы? Было остовое, два и восемь. А сейчас? Годичное увеличение — четыре минуты. Сколько прошло лет?

— Вставай!

Голованов тянул меня за руку. Солнце уже закатывалось. За окном потемнело, и только крест на соборе горел.

— Степан был на станции, — сказал Голованов. — Там что-то изменилось. Сегодня идет другой эшелон. Степанов приятель, машинист, возьмет тебя за кочегара. Двоих не может. Я — завтра. Встретимся в Меринке, у Гущинского.

Я не соглашался:

— Ты — лейтенант. Ты — нужнее. Поезжай, а я — завтра.

Тут он вскинулся:

— Раз я лейтенант, выполняй приказание. Вот роба паровозная, а нож отдай. — Он добавил спокойнее: — У меня — дело.

Какие у него могут быть дела в Констанце? Просто не хочет оставлять меня одного. А зачем нож?

Голованов взял тот самый нож, которым капо собирался его прирезать, и ушел. Стемнело. Сели пить желудевый кофе. Степан мрачно поглядывал на часы. Хозяйка убрала со стола. Голованов не появлялся. Теперь Степан шагал взад и вперед по комнате. Как бы извиняясь за подозрение, он спросил:

— Ты его хорошо знаешь?

— Смеешься?! Мой ближайший друг!

— Для чего, интересно, он меня расспрашивал про того немца, что ходит к своей полюбовнице?

— Какой полюбовнице? Какой немец?

— Да вот, в соседнем доме живет лавочница. Муж — в армии, а она спуталась с эсэсовцем.

Я вскочил. Так вот какие дела у Голованова!

— Степан! Что ты ему сказал? Скорей!

— Ничего особенного. Сказал: немца не знаю. Бабенка — порядочная дрянь. Живет одна. Прислуга уходит в шесть. Еще спрашивал про собак, про дворника. Ну, дворник бывает по утрам, собаки нет. Была там…

Я перебил его:

— Пошли! Погибнет Васька и вас погубит. Пошли!

— Куда?

— К той бабе! Скорей!

Степан не хотел идти и меня не пускал: