Штурмуя небеса

Добавьте к этому тысячи постеров. Вместо обычных объявлений о выступлениях рок-групп с афиш на вас с блаженным видом смотрел бородатый индусский святой или индеец, сжимающий в руках гитару вместо винтовки.

Почтенные обыватели обсуждали, что означает термин «встреча племен». Они были всерьез обеспокоены, что за чертовщина творится в их прекрасном городе.

Неужели в городе скоро появятся толпы индейцев, готовых выйти на тропу войны?

«Что за чертовщина?» — этот вопрос беспокоил многих американцев в напряженные первые месяцы 1967 года. В отличие от обычных национальных кризисов, с экономикой было все в порядке. ВНП вырос на треть в первую половину десятилетия и продолжал расти дальше. Уолл-стрит находился в начальной фазе того, что позже назовут «Годами Большого Подъема». На бирже все говорили об объединении и совместной деятельности. За исключением расовых неурядиц и небольших разногласий в области индокитайской политики, внутри страны дела шли хорошо. «Новые рубежи»[7] плавно перетекали в «Великое общество». Эл Би Джей[8] за время своего президентства доказал, что он гораздо лучше умеет убеждать других, чем Джи Эф Кей.[9] В умах либеральной интеллигенции воцарилась надежда, что мы, возможно впервые в истории, приближаемся к материально обеспеченному бесклассовому обществу, что делало марксистскую критику устаревшей. Сеймур Мартин Липсет[10] в «Политическом человеке» авторитетно заявлял, что «победа Запада означает утрату влияния во внутренней политике тех представителей интеллигенции, которые опираются на идеологические или утопические мировоззрения».

Казалось, это было время национального триумфа. Роберт Фрост в инаугурационной поэме 1960 года называл это время «новым веком Августа». И в этот момент нашлись такие, кто отвергал все национальные идеалы, прибегая при этом к выражениям, которые пять лет назад довели до тюрьмы известного комика Ленни Брюса.

И критика эта исходила вовсе не от участников коммунистического заговора, не от правого крыла общества Джона Бёрча и не от одной из доброго десятка других хорошо известных политических фракций. Критика эта исходила от прелестных подростков, которые тратили на жизнь больше десяти миллиардов долларов в год. Кларк Керр, ректор Калифорнийского университета в Беркли, однажды заметил: «Работодатели будут в восторге от этих ребят… С ними очень легко поладить».

Американские тинейджеры: еще вчера они играли в бейсбол и танцевали на вечеринках, а сегодня уже носятся полуголые с дикими воплями по темным предрассветным улицам. По крайней мере, именно так это выглядело со стороны.

Если бы еще в 1965 году вы предположили, что эта золотая молодежь вдруг восстанет и попытается свергнуть республику, вас бы засмеяли. В январе того года «Тайм» писала об этом поколении как о поколении конформистов, которые «все как на подбор одеты в одинаковые рубашки из плотной хлопчатобумажной ткани и в «левисы». Все чистенькие и аккуратно подстриженные. Обычная одежда девушек — свитера и подходящие к ним по цвету юбки или же английская блузка с длинными рукавами и джемпер, яркие спортивные куртки, мягкие кожаные ботинки, гольфы или чулки». Когда молодой гарвардский психолог Кеннет Кеннистон начал писать об этой молодежи, то изобразил целое поколение безвольных материально обеспеченных и духовно нищих подростков. Кеннистон назвал свою книгу «Безразличные» (Uncommitted). Три года спустя, когда его тезис не подтвердился, он переиздал ее под названием «Молодые радикалы: заметки об озабоченной (committed) молодежи».

Такими были хиппи

Многие писатели, обдумывая бурные общественными волнения и общую сумятицу шестидесятых, обратились к стихотворению ирландского поэта Уильяма Батлера Йитса, в котором содержались следующие строки:

Все распадается; на центр нет опоры;
Анархия весь мир накроет скоро,
Волна кровавая вздымается, и в ней
Священная невинность захлебнулась;
К добрейшим нет доверия, подлейших
Приветствуют за страстность и напор.

Это строчки из поэмы «Второе пришествие». Поэма посвящена, по-видимому, воскрешению Христа, хотя большая ее часть рисует антихриста, очнувшегося после «двадцати веков беспробудного сна» и медленно ползущего через пустыню:

И что за зверь, чей пробил темный час,
Плетется в Вифлеем, чтобы родиться там?[11]

Для многих американцев в образе косматого неуклюжего зверя воплощалась та тревога, которую они испытывали каждый раз, когда думали о своих детях. Действительно, чтобы сделать поэму современной, следовало добавить лишь одну поправку: заменить «Вифлеем» на «Сан-Франциско».