Штурмуя небеса

Хотя в двадцатом веке в лабораториях и школах изучали эволюционную теорию Дарвина, ересь Бергсона и Бёка сохранилась, пусть и в нестандартных формах. В Европе после Первой мировой войны появились восточные гуру вроде Кришнамурти и Георгия Гурджиева, учившие практическим техникам проникновения в более глубокие области сознания. В течение нескольких лет в Лондоне, Париже, Берлине и Вене расцвели различные эзотерические учения и множество полутайных учений — теософы, буддисты, ве-дантисты, темные оккультисты, последователи Алистера Кроули.

В Германии загадочное «Общество Туле» породило партию национал-социалистов и Адольфа Гитлера, имевшего собственную интерпретацию эволюционной кривой, согласно которой следующей стадией человека будет homo арийский.

В Англии, в университетских светских кругах, в которых вращались Хёд и Хаксли, это увлечение теорией эволюции в основном принимало форму веры в путь, который необходимо найти, чтобы убрать дистанцию между homo faber, человеком, изобретающим все более гениальные и опасные инструменты, и homo sapiens, человеком мыслящим, сообразительной обезьяной, которая умеет управляться со своей планетой, но не с собственными внутренними недостатками. Недостатками, которые теперь угрожали всей эволюции неожиданным и резким завершением. Одно дело, когда сообразительные обезьяны брали дубины и копья и шли крушить черепа из-за вопросов власти, территории или секса. Но не менять этой стратегии, когда дубины стали автоматами и Большой Бертой,[42] было бы безумием из безумий.

Случайно или нет, но появилось множество гуру, говоривших именно об этом. Когда Успенский, главный ученик таинственного армянского учителя Георгия Гурджиева, прибыл в Лондон, он читал ряд лекций под названием «Психология возможного развития человека». «Человек не совершенен, — объяснял Успенский. — Природа развивает его до определенной ступени и затем оставляет его развиваться дальше своими собственными усилиями… Развитие человека в этом случае будет означать развитие некоторых внутренних качеств и особенностей, которые обычно остаются неразработанными и не могут развиваться сами».

Так что именно эту загадку преподнес Олдосу Хаксли Хёд: существовал ли механизм, который мог бы быть открыт, чувства, которые могли быть пробуждены, можно ли отыскать дверь, ведущую к этим более высоким состояниям?

Начиная с конца двадцатых годов (и до самой смерти) эти два эрудита с головой погрузились в грандиозное изучение эзотерики. Они пели мантры и медитировали, они считали дыхание и пытались освободиться от привязанностей; они изучали гипноз и технику Гурджиева. Однако «слишком много нирваны и земляничного джема» — летучая фраза Олдоса, касавшаяся Успенского, в действительности относилась к большинству гуру, которых они встречали. Хотя, конечно, как отмечал Роберт де Ропп, последователь Успенского, ни Хёд, ни Хаксли не были идеальными учениками и «слишком ценили собственные мнения, чтобы работать под руководством кого-то еще».

Они начали формулировать собственную философию в конце тридцатых начиная с «Третьей этики» Хёда. Хаксли продолжил это в «Целях и средствах» и «Вечной философии».

Вкратце их система была такова: отстраненность — сущность мудрости. Мудрый человек, горячо участвуя в жизненной игре, в то же самое время глядит на это немного со стороны, оставаясь свободным от запутанных эмоциональных или материальных связей. Эта наука отстраненности лежит в основе всех религий и достигает кульминации в те моменты блестящих озарений, о которых говорят мистики.

Подобно Бёку, Хаксли потрясло сходство абсолютно различных мистических переживаний: если не обращать внимания на специфические религиозные догмы, из которых вы исходили, психологически явление, казалось, было универсальным, словно зашитым непосредственно в самой структуре сознания, ожидая мгновения глубокой медитации, нервного возбуждения или смерти, — возможно, удара по голове, возможно, отражения облака в потоке… Не было никаких четких причин, вызывающих эти удивительные события.