Шуаны, или Бретань в 1799 году

Четвертый контршуан принимал деньги, для того чтобы поделить их, как только соберутся все участники экспедиции. Когда Юло вернулся с Гюденом, последняя попытка которого захватить Молодца оказалась столь же опасной, как и бесплодной, он нашел два десятка своих солдат и человек тридцать контршуанов перед грудой мертвых врагов: одиннадцать трупов было сброшено в канаву, вырытую вдоль изгороди.

— Солдаты! — строго крикнул Юло. — Я запрещаю вам делить это тряпье! Стройся! Живо!

— Гражданин командир, — сказал один из солдат, указывая Юло на свои башмаки, из которых вылезали все пять пальцев босых ног. — Ну деньги — пускай, черт с ними! Но вот этакие сапожки, — продолжал он, показывая прикладом ружья на пару башмаков с подковками, — этакие сапожки, командир, пришлись бы мне как раз впору.

— Ты позарился на английские башмаки? — оборвал его Юло.

— Как же так? — почтительно сказал один из фужерцев. — С самого начала войны мы всегда делили добычу...

— Вам я не запрещаю... Можете следовать вашим обычаям, — резко перебил его Юло.

— На, Гюден, возьми-ка этот кошелек, в нем немало луидоров. Ты хорошо потрудился, и твой начальник не будет сердиться, если ты возьмешь его, — сказал молодому офицеру один из его бывших товарищей.

Юло искоса взглянул на Гюдена и заметил, что тот побледнел.

— Это кошелек моего дяди! — крикнул Гюден. Изнемогая от усталости, он все же сделал несколько шагов, подошел к груде мертвецов, и первым бросился ему в глаза труп его дяди; но как только он увидел багровое лицо, уже с синими пятнами, окоченевшие руки и огнестрельную рану, он глухо вскрикнул и сказал:

— Идем, командир!

Отряд синих тронулся в путь. Юло поддерживал под руку своего молодого друга.

— Разрази меня гром! Успокойся! Все пройдет, — говорил ему старый солдат.

— Но ведь он умер! Умер! — отвечал Гюден. — Кроме него, у меня нет родных, и он все-таки меня любил, хоть и проклял. Если бы король вернулся, весь наш край потребовал бы моей головы, а старик спрятал бы меня под своей сутаной.

— Вот дурень! — говорили национальные гвардейцы, оставшиеся для дележа добычи. — Старик-то был богат и, уж конечно, не успел в завещании лишить его наследства.

Закончив дележ, контршуаны догнали маленький отряд синих и пошли за ними на некотором расстоянии.

Мучительная тревога прокралась вечером в лачугу Налей-Жбана, где до тех пор жизнь была так простодушно-беспечна. Барбета и ее маленький сын с тяжелой ношей за плечами — мать с большой вязанкой валежника, мальчик с охапкой травы для скота — вернулись домой в тот час, когда обычно семья садилась за ужин. Войдя в хижину, мать и сын напрасно искали Налей-Жбана, и никогда еще эта жалкая комната не казалась им такой большой, — такая чувствовалась в ней пустота. Потухший очаг, сумрак, тишина — все предвещало какое-то несчастье. Когда совсем стемнело, Барбета поспешила развести яркий огонь и зажгла два орибуса — так назывались смоляные светильники во всем крае, от берегов Арморики[36] до верховьев Луары, и название это до сих пор употребляют в вандомских деревнях за Амбуазом. Все свои приготовления Барбета совершала с той медлительностью, которая сковывает движения, когда человек поглощен глубоким чувством; она прислушивалась к малейшему шуму; нередко завывание ветра обманывало ее, она выходила за порог своей жалкой лачуги и возвращалась в тяжкой печали. Ополоснув два жбана, она наполнила их сидром и поставила на длинный стол из каштанового дерева. Не раз она устремляла взгляд на сына, который следил, чтобы не подгорели гречневые лепешки, но не в силах была заговорить с ним. На мгновение глаза мальчика остановились на двух больших гвоздях — обычно на них висело отцовское ружье, и Барбета вздрогнула, увидев, как и он, это пустое место на стене. Тишину нарушало только мычанье коров да равномерный звук капель сидра, падавших из-под втулки бочонка. Бедная женщина, вздыхая, приготовила в трех глиняных мисках похлебку из молока, мелко нарезанной лепешки и жареных каштанов.

— Нынче дрались на поле Беродьера, — сказал мальчик.

— Сходи туда, погляди, — ответила мать.

Мальчик побежал, увидел при свете луны груду трупов, не нашел среди них отца и вернулся домой, весело насвистывая, он подобрал несколько монет по сто су, затоптанных в грязь ногами победителей и никем не замеченных. Когда он вернулся домой, мать сидела на скамеечке у огня и пряла коноплю. Мальчик отрицательно покачал головой, но Барбета уже не смела надеяться на что-нибудь хорошее. Лишь только на колокольне Св. Леонарда пробило десять часов, мальчик пролепетал молитву святой Анне Орейской и лег спать. Барбета всю ночь не смыкала глаз, но на рассвете она вскрикнула от радости, услышав еще издали стук тяжелых башмаков, подбитых железом. Вскоре в дверях показалось хмурое лицо Налей-Жбана.

— Молодца спасли, по милости святого Лавра! Я за это обещал поставить большую свечу. Не забудь, что мы теперь должны святому Лавру три свечи.