Шуберт

Мы смотрели друг на друга во все глаза. Я должен был уйти отсюда. До двери — три шага, и я уйду. Я не поддамся на их провокацию.

Кнопка сидела растерянная.

— Мария Николаевна не заходила?

Я качнул головой. Чёртовы русские, что за игры…

— Она сказала, чтобы я ждала здесь. И я уже час жду.

Не было похоже, что она играет. Но разведчица, герой войны, как же. Значит, самое хитроумное создание. Господи, только бы не попасться на удочку. Её нос в полутьме казался особенно острым, щёки — пухлыми, ресницы — короткими, и причёска — лохматой. Весь её прекрасный образ разрушался этим полумраком. И что я в ней находил раньше?

— Почему ты так смотришь? — ей стало не по себе, а я ведь, точно, без всякого смущения разглядывал её. Но я же просто искал побольше недостатков, ничего другого. И они проявлялись один за другим: и вовсе она не маленькая, таких я с детства коротышками обзывал. И линии вовсе не женственные, и фигура не пойми что, и главное — её уши были просто бесформенными, где я в них высмотрел тогда что-то от наливных яблочек?

Мы очень долго молчали. Я стоял во тьме, она сидела в круге света. Раньше я восхищался то её локтями, то голосом, то ладонями, многими частями этого маленького тела. И как-то не думал о ней в целом. А сейчас всё то, чем я отдельно восхищался, потеряло свою прелесть для меня, — но вся она, эта нежная, красивая и чистая девушка с железным характером — рядом с ней как же было легко дышать! И как хотелось дышать.

— А если бы ты узнал, что мы виделись на войне? — её голос был похож на зелёный бархат.

— Разве?

Я сел за тот же стол. Кнопка не смотрела на меня и всё о чём-то мучительно думала.

— Я был жесток с тобой?

Свет сине-зелёных глаз озарил меня:

— А если бы ты узнал, что так было?

Что это с ней? К чему этот разговор? Неужели играет?

— Я бы умер.

Дверь могли открыть в любой момент. Каждая секунда имела значение. На кону была свобода. Но, помня об этом, я думал и о другом. Я боролся — с другим. Я не особенно вслушивался в её слова. И не особенно задумывался над тем, что отвечал. Я видел только ослепительно сияющую её и жаждал дотронуться до этого сияния и навсегда раствориться в нём.

Я увидел, что мой ответ испугал её, — личико стало скорбным. И вздрогнул: сияние само коснулось меня. Её пальцы робко тронули моё всё ещё ноющее плечо, узнавшее зубы волка.

— Я тогда шла, не разбирая дороги. Было так страшно: ведь я сама сказала тебе «прощай» и думала, что всё, игра закончилась. Шла и громко проклинала себя. Сердце болело ужасно, и я хотела, чтобы оно, наконец, остановилось. Волков увидела — даже обрадовалась. Дерево какое-то стояло, я загадала: если успею на него забраться, то снова тебя увижу.

Её рука, поглаживавшая моё плечо, забылась на нём, пока Кнопка вспоминала тот вечер:

— Кусались больно…

— Ты почему на помощь не звала? — я и не заметил, как уже сидел рядом с ней и, обняв, покачивал её. Как ребёнок, Кнопка приникла ко мне. Тогда я почувствовал странное: у человека, который волнуется, частое и громкое сердцебиение. И у Кнопки было такое же, но несколько раз стук исчезал. Разве так бывает? Я не физиолог, конечно… Но что это?

Мою тревогу перебил её взгляд: она смотрела на меня так, будто впервые видела. Рассматривала мой нос, щёки, уши…

— Ты в отдельности не очень, а в целом красивый.

Рассмешила, шмакодявка. Но тут же я вспомнил про послезавтра, наше последнее послезавтра. Вот он, конец сорок шестого. Враги в объятиях друг друга. В любую минуту ворвётся менторша со свитой, что же с этим делать?

— Выходи за меня.

— Что?

— Берлин — твой. Мой сад и моя улица, театр у дома — всё твоё. Там тоже есть консерватория и отличная медицина…

— Ты о чём?

И правда, о чём это я. А как же тот орден, а как же Ленинград. А как же это проклятое послезавтра, которое неизбежно наступит. Есть ли выход?

— Выходи за меня, — повторил я.

Она долго с изумлением на меня смотрела. Я не видел в ней борьбу с собой, муки совести или тяжесть каких-то воспоминаний. Она просто смотрела на меня, и между нами стояла только эта последняя фраза. Ужасы войны, её кошмары и изощрённая жестокость, бесчисленные приказы на расстрелы, их исполнение, полыхающие деревенские домики, колонны пленных, идущие на запад… Тёплые воды Волги, куда мы с моими бойцами с таким неземным удовольствием прыгали по утрам, и особый запах русской земли, который забыть невозможно. Мы так верили, что эта земля будет нашей, и что эти многочисленные русские реки станут до конца дней омывать по утрам наши бесстыжие тела. А сейчас я держал в объятиях единственный трофей этой войны, который готов был увезти в побеждённый Берлин и который был дороже всех Берлинов. Чёртов предатель, как же я мог так думать?

А она кивнула. Снова. И снова. Что же мы делали? Как же мы могли?

Я пишу в фургоне. Мы едем в М. — никому не известный посёлок. Даже русские никогда не слышали его название.

Кнопка спит, прислонившись к менторше. Что будет завтра на том последнем концерте? Ей вручат награду — и она задумается, и, конечно, не поедет со мной. Зачем я герою войны? Зачем ей так унижаться?