Шукшин

Шукшин посылал домой посылки: одежду, сапожки за 65 рублей, соленую рыбу, а в ней золотые цепочки, однако в интервью Татьяны Ухаровой есть еще один очень шукшинский эпизод: «Как-то в аэропорту Волгограда перед вылетом в Москву мы проголодались жутко, а ресторан как раз на перерыв закрылся. Я побойчее была, влезла: “Пойдемте, откроют, когда увидят, кто пришел”. Попросила работников ресторана: “Это актеры, есть хотят. Откройте, мы быстро”. Они открыли, конечно. А официантке, видимо, было все равно, артисты, не артисты. В общем, сели мы за столик, и она начала бубнить: “Мы уже закрылись, а теперь вас корми…” Жора сказал: “Ну что вы, честное слово, мы через пятнадцать минут уйдем!” А Василий Макарович сидел-сидел тихо, молчал-молчал, а потом резко встал: “Да укуси меня!” И вышел. Почему ‘укуси’? Он потом так страдал: “Жора, ну почему я сказал ей? укуси??”».

Это очень похоже на то, что несколькими месяцами раньше случилось в больнице на Погодинской улице: нетерпимость к хамству и резкая взрывная реакция.

…Он все время думал о своих домашних. О дочерях — старшая собиралась идти в первый класс, младшая ее ревновала. Племяннику Сергею, которого звал «милым моим сыночком», обещал купить «Жигули», а сестру просил встать в очередь на машину. Матери писал о том, что хочет уговорить жену «купить» своим дочерям братца. «В тесноте родили 2-х, а в такой квартирище — ни одного, несправедливо». Просил жену писать ему и признавался: «Очень мне одиноко». В его письмах последнего года жизни часто встречается слово Бог. Когда у Василия Белова тяжело заболела маленькая дочь, Василий Макарович ободрял его: «…скрепись и жди, больше ничего: им Бог помогает. Выздоровеет она, Вася. Природа разумна, добра — она не может вот так просто — наказать, и все. Она испытывает». 14 апреля 1974 года Шукшин поздравил мать с Пасхой, чего прежде никогда не делал: «Сегодня Пасха, Христос воскрес!» Наконец одно из последних, а может быть, и самое последнее письмо Василия Макаровича домой заканчивалось словами: «Благослови вас, Господь!»

И по-прежнему чудовищно много работал. «Жил в диком напряжении, будто все время куда-то торопился. Непрерывно пил кофе, курил, к концу работы сильно уставал и буквально на глазах сникал, — вспоминал Георгий Бурков. — Писал по ночам, при закрытых окнах, чтоб мошка не налетала».

«Сыграв очередной эпизод, он как одинокий волк уходил в сторону от съемочной стаи и уединялся где-нибудь в укромном месте», — рассказывал фотограф Анатолий Ковтун, снимавший Шукшина для фотохроники ТАСС и честно признававший: «…мне он представлялся старым знакомым, свойским парнем… Воочию же я увидел совсем не экранного, закрытого человека».

Таким он и был. «Мрачный, весь в себе. Глаза пронзительные, лицо упрямое и обреченное, похож на зека бунтующего, — вспоминал актер Петр Зайченко. — Помню его фразу: “Какие мы с Тихоновым автоматчики, мы старые, это ж были молодые сибирские здоровяки. А нам сейчас столько лет, сколько тогда маршалу Жукову было”. Грустный он был, как будто что-то предчувствовал…»

Но даже это предчувствие не могло заставить Шукшина опустить руки. Работал Василий Макарович в то лето не над рассказами и не над романом. Он писал пьесы, точнее — театральную прозу. И это еще один поворот, еще одна грань его дарования, его личности и судьбы. Убежденный киношник, воспитанный Роммом в уверенности, что театр скоро отомрет, Василий Макарович долгое время держался от него в стороне и, по собственному признанию, «поджидал минуту, когда театр скончается вовсе». Однако в 1970-е годы, когда шукшинский талант продолжал давать побеги в самые разные стороны, а театр и не думал кончаться, напротив, «вышагнул вперед», стал «активнее и интереснее нашего кинематографа» — с Шукшиным случилось почти то же самое, что с булгаковским Максудовым в «Театральном романе», с той лишь разницей, что Василий Макарович пришел к самой сложной из всех существующих машин — театральной — не в начале, а в конце своего пути, пришел искушенным человеком и все равно пропал.

ТЕАТРАЛЬНЫЙ РОМАН