Шум падающих вещей

Как и все латиноамериканские столицы, Богота – живой, постоянно меняющийся город, нестабильный элемент с семью-восьмью миллионами жителей. Здесь можно закрыть глаза – а открыв, обнаружить вокруг совершенно иной мир (скобяная лавка там, где только вчера торговали фетровыми шляпами, лотерейный киоск там, где до этого располагалась обувная мастерская), словно целый город стал местом съемок одной из этих передач с розыгрышами, в которых жертва заходит в туалет ресторана – а выйдя, вместо ресторана обнаруживает номер в отеле. Но в каждом латиноамериканском городе есть пара мест, живущих вне времени, остающихся неизменными, пока меняется все вокруг. Таков район Ла-Канделария. На углу улицы Рикардо Лаверде я увидел все ту же типографию, с той же вывеской возле двери. Рекламой ей служили все те же приглашения на свадьбу и визитные карточки, что и в декабре 1995-го. Стены, которые в 1995-м были заклеены объявлениями, напечатанными на дешевой бумаге, сейчас, два с половиной года спустя, были заклеены другими объявлениями на той же бумаге того же формата. Желтые прямоугольники возвещали о похоронах и корридах или призывали голосовать за кандидатов в городской совет, менялись лишь имена собственные. Здесь все было по-прежнему. Реальность здесь приспосабливалась к нашим воспоминаниям о ней, чего обычно не происходит.

Дом Лаверде тоже был точно таким, как я его запомнил. Черепица на крыше, разбитая в паре мест, напоминала щербатый стариковский рот. Краска внизу на двери облупилась, дерево выглядело потертым – ровно там, куда, вернувшись домой с горой покупок, бьешь ногой, чтобы придержать дверь. Все остальное осталось неизменным, или так мне казалось, пока отголоски дверного звонка звучали в глубине дома. Никто не отзывался; я сделал пару шагов назад и поднял глаза, ожидая увидеть следы человеческого присутствия. Их не было; только на крыше, возле телевизионной антенны и заплатки мха у ее основания, резвился кот. Я уже смирился было с поражением, как вдруг услышал шаги по ту сторону двери. Открыла какая-то женщина. «Чем могу вам помочь?» – спросила она. Я смог выдавить из себя лишь чудовищную глупость: «Я был другом Рикардо Лаверде».

На ее лице мелькнуло замешательство или недоверие. Она заговорила жестко, но без удивления, словно ждала меня.

– Мне нечего вам сказать. Это случилось уже давно, и я все рассказала журналистам.

– Каким журналистам?

– Это было давно, и я уже все им рассказала.

– Но я не журналист, – сказал я. – Я был его другом…

– Я все рассказала, – повторила она. – Вы уже вытащили всю эту пакость, и не думайте, что я забыла.

В этот момент у нее за спиной нарисовался паренек, на мой взгляд, слишком взрослый, чтобы разгуливать с грязным ртом. «В чем дело, Консу? Он к тебе пристает?» Он подошел поближе к двери, на лицо ему упал свет, и я понял, что это не грязь, а тень от пробивающегося над губой пушка. «Он говорит, что был другом Рикардо», – сказала Консу, понизив голос. Она целиком, сверху донизу, оглядела меня, а я – ее. Она была низенькая и толстая, с волосами, забранными в пучок, не седой, а поделенный на черные и белые пряди, как поле для настольной игры. Черное платье из эластичной ткани облепляло ее формы, так что вязаный пояс оказался поглощен складками живота; казалось, из пупка выползал огромный белый червь. Она вспомнила о чем-то или мне так показалось, и на ее лице – среди морщин, розовых и потных, словно она только что занималась физическим трудом, – отразилась обида. Шестидесятилетняя женщина вдруг превратилась в огромного ребенка, которому не дали конфету. «С вашего позволения, сеньор», – сказала Консу и попыталась закрыть дверь.

– Не надо, – попросил я. – Позвольте я вам объясню…

– Уходите отсюда, приятель, – сказал парень. – Здесь вам нечего ловить.

– Я знал его, – сказал я.

– Я вам не верю, – сказала Консу.

– И был рядом, когда его убили.

Я задрал футболку и показал женщине шрам на животе.

– Одна пуля досталась мне.

Шрамы бывают весьма красноречивы.

Следующие несколько часов я рассказывал Консу о том дне, о моей встрече с Лаверде в бильярдной, о Доме поэзии и о том, что случилось после. Я рассказал ей все, что узнал от Рикардо, подчеркнув: я не понимаю, почему он решил мне открыться. Я рассказал ей о кассете, о горе, охватившем Лаверде, пока он ее слушал, о своих гипотезах относительно содержания записи, о том, что могло оказать такой эффект на взрослого, довольно-таки закаленного мужчину.

– Не могу себе представить, – сказал я. – Я пытался, честное слово, но не могу.

– Не можете?

– Нет.