Шум прошлого

Маруся его жалела, а с возрастом вспоминала их «полёты» на шариках, отцовские роговые очки, за которыми вспыхивали весёлые солнечные глаза, как только он склонялся над воображаемым планом их путешествия. В процессе подготовки нашлись пробелы, они вместе подробно доделали схему, отец сверял все по каким-то старым картам, он даже составил список продуктов, лёгкой непромокаемой одежды, внимательно высчитал время, которое понадобится им после того, как они приземлятся и найдут нужную дорогу до первого посёлка. Маруся была в восторге от того, как здорово он знал местность Карельского перешейка, но однажды, когда она вечером поскреблась в его каморку-лабораторию, чтобы продолжить игру, то увидела в корзинке для бумаг обрывки их плана и карты. Отец на её удивленный возглас не обернулся и довольно сурово сказал, что отказался от перелёта, потому что чего-то недодумал и, по его расчетам, они все равно бы не долетели.

Она загрустила, но тогда у неё было много других забот, которые отвлекли её от игры.

Перед своим окончательным исчезновением он позвал её пройтись.

На продуваемой ветром набережной из старенького портфеля он вытащил тетрадку и сказал, что это его «дневник»; в нем много подробностей, впечатлений, особенно характеристики разных людей и встреч. При этом он смущенно хмыкнул и добавил: «…как знать, может, он тебе пригодится. Пока я храню его у себя, но придет время, и ты его прочтёшь».

Вид у него был болезненный.

Любовь к отцу была её первой несчастной любовью, а когда он их бросил, она все чаще вспоминала их разговоры, плакала и думала, скучает ли он о ней.

Мать от скуки, а может, и от тогдашней моды, стала пописывать. И надо же такому случиться, что один тип ляпнул по пьяни, что эта «суперталантливо и музыкально построенная строка ляжет на мелодию». Мать в это поверила, взяла гитару и сочинила к стихам музыку. Компании собирались часто, после выпитого и ещё раз налитого она пела и читала стихи… Папа Толик сразу вставал, собирал грязную посуду со стола, выносил пустые бутылки, курил одну за другой, а уже в три ночи все ехали допивать за город или в аэропорт. Мать на ногах еле держится, но «вперед, ребята, махнем в Комарово, на Щучье озеро, костер разожжём…» Толик за ней, придерживает, чтоб не упала. «Ой, отстань, лучше дома сиди, не видишь, что ли, кто со мной рядом». Но он от жены ни на шаг, в машине пьют, поют, маму укачивает: «Ой, мне плохо…», шофер притормаживает. Толик вытаскивает её грузное тело на обочину.

Стихов маминых почему-то никто не хотел печатать. «Новый мир» отказал, журнал «Юность» порекомендовал кое-что доработать. И выходило, что мама — поэтесса непонятая, талантливая, но не ко времени и, как объяснили ей друзья, что она «диссидентская поэтесса», а может быть, даже «внутренняя эмигрантка», и её могут понять только за границей.

Ей предложили с оказией переправить стихи во Францию.

Она недолго колебалась и согласилась, а чуть позже ей сны нашептали, что со своим мужем-вахлаком она погубит талант, который нельзя закапывать, талант нужно подпитывать, так что лучше всего действовать через именитых писателей, с одним она вскоре сошлась.

Это был первый побег матери из дома.

Она тогда исчезла на несколько недель. Отец после работы часами просиживал в каморке лаборатории, а на выходные собирал рюкзак и уезжал.

Сейчас уж трудно восстановить, когда у неё началось своего рода помутнение рассудка, желание всё бросить, бежать без оглядки, упиваться любовью, настоящей, последней, а потом вымаливать прощение у мужа, бить себя в грудь и казнить.

И он её прощал.

А Маруся умирала от жалости к отцу и ненависти к матери, которая прожигала свою истерзанную душу то на даче у известного писателя Н. в Переделкине, то в Москве, на квартире у поэта Е. Месяца через три, а иногда и раньше она, выброшенная за дверь законными женами, униженная и посрамленная, возвращалась в Ленинград.

Отец и это прощал.

Тогда-то и начался распад семьи, соскальзывание в пропасть, и никакие академические сетования бабушки и деда не помогали: «Позор, позор, ты хоть о нас подумай, ведь ты замужняя, у тебя дочь растёт…»

Потом отец окончательно исчез, и Маруся поняла, что он больше не вернётся.

В университете она расцвела, оттаяла душой, подружилась с интересными ребятами, вместе на «джем-сейшены», на вечера с Соснорой, первые джазклубы, споры о смысле жизни. Она часто вспоминала отца, он наверняка был бы рад за неё. После его окончательного ухода из семьи у Маруси долго сохранялось чувство, будто отрезали ей руку или ногу. Что он поехал искать в глуши, какую правду, от чего или от кого скрывался? Вопросы эти мучили её постоянно. Мать от прямого разговора увиливала, а дед с бабушкой локти кусали, потому что за последние годы он из никчемного зятя стал «кчемным», единственной опорой и спасением от материнских закидонов… А если он уехал не в Сибирь, а куда-нибудь дальше?