Шумеры. Первая цивилизация на Земле

Пролог к первому сочинению начинается довольно прозаичными двумя строками о том, что сын, когда-то отбывший в отдаленную страну, призван в Ниппур, где находится при смерти его отец. Шесть следующих строк посвящены его отцу, каждая содержит высокую похвалу, а последняя сообщает, что «он заболел». Затем следует фрагмент с описанием силы болезни, страданий отца и его неизбежной кончины. Весть о трагедии застает сына «в далеком путешествии», после чего, смеем предположить, он и возвращается в Ниппур и, охваченный горем, пишет текст плача.

Собственно плач начинается с описания отчаянного горя жены усопшего, очевидно, матери Лудингирры, безымянной жрицы лукур бога Нинурты, безымянной жрицы эн бога Нуску, а также сыновей усопшего и их невест. После краткой молитвы о благополучии Нанни песня возобновляется описанием плача дочерей усопшего, старейшин и матрон Ниппура и его рабов. На этом месте довольно неожиданно появляется единственная строка с молитвой старшего сына усопшего. За ней следует фрагмент с проклятиями в адрес убийцы Нанны и его потомка. Плач завершается рядом молитв: о благополучии усопшего в нижнем мире, о том, чтобы о нем пеклись его личный бог и бог его города, а также о благополучии его жены, детей и родственников.

Во второй элегии пролог составляет большую часть произведения. Он начинается с оповещения о смерти Навиртум в серии параллельных сравнений и метафор, далее следует описание неподдельного горя всех жителей Ниппура. Два следующих не вполне ясных фрагмента, в первом из которых, похоже, говорится о вынужденном прекращении важных религиозных обрядов в связи со смертью Навиртум; Лудингирра, муж Навиртум, произносит слова скорби. В целом элегию можно разделить на две части: горечь по поводу понесенной Лудингиррой утраты, изложенная чередой параллельных предложений, за каждым из которых следует один и тот же рефрен; и несколько молитв об усопшей и ее муже, детях и домочадцах.

Что касается важности и значения двух элегий, нет нужды говорить об их несомненных литературных достоинствах; налицо попытка передать в высокопоэтической форме глубокие человеческие переживания и эмоции, навеянные трагической утратой, неизбежной смертью самого близкого и дорогого из родственников. С точки зрения литературы и истории это первые драгоценные образцы элегического жанра, они за много веков предваряют плачи Давида по Саулу и гомеровские плачи по Гектору, завершающие «Илиаду» на скорбной ноте, а потому являются бесценным материалом для сравнительных исследований. Первая из двух элегий представляет также определенный интерес для выдающейся шумерской космологии, т. к. из нее мы узнаем, что шумерские святые отцы, по крайней мере некоторые из их числа, придерживались мнения, что солнце после захода продолжает ночью свое путешествие в загробном мире и что бог луны Нанна проводил свой «день сна», т. е. последний день каждого месяца, в нижнем мире. Так, например, мы впервые узнаем о «суде мертвых» и о том, что, как и предполагалось, именно бог солнца Уту – судья человечества – принимал решения; мы также узнаем о том, что и бог луны Нанна определенным образом участвовал в «оглашении судеб» усопших в день своего пребывания в нижнем мире.

Что касается авторства этих элегий и мотивов их создания, то мы почти не сомневаемся в том, что составитель стихов был одним из уммиев, работавших и преподававших в шумерских эдуббах, и что эти композиции использовались в качестве учебных текстов, предназначенных для копирования их студентами эдуббы. На самом деле одна из строк первой элегии была найдена на маленькой учебной табличке при раскопках в Ниппуре и содержала почерк и учителя и ученика. Внешне поэт представляется лишь автором прологов, тогда как сами погребальные плачи исходят непосредственно из уст Лудингирры. Более того, по меньшей мере в первой элегии автор подчеркивает, что Лудингирра сам написал этот плач, и это наводит на мысль о том, что поэт и правда держал перед собой тексты Лудин-гирры. Но все это маловероятно, особенно с точки зрения единого стиля, характерного и для прологов, и для собственно плачей. В целом же создается впечатление, что обе элегии – чистый плод фантазии поэта, движимого эстетическим импульсом создания возвышенной и трогательной похоронной песни, точно так же, как и вдохновением к написанию, например, мифологической или эпической поэмы.

Ниже мы приводим дословный перевод двух элегий, со всеми, пусть неудобными, вопросами и скобками. Некоторые части текста представляют существенную сложность для перевода и понимания.

ПЕРВАЯ ЭЛЕГИЯ