Шунь и Шунечка

— Вот, сама связала, носи на здоровье, у вас похолодание обещают, — еще ниже поклонилась Каннон. При этом она не прижала руки к коленям, а наоборот — широко повела правой рукой, отчего поклон у нее получился чересчур русским. — Вот видишь, я сотворила чудо, как обещалась. Счастье, что мы были вместе. А теперь беги со всех ног. Я старше тебя, а у тебя вся жизнь впереди. Беги и не оглядывайся.

Богдан присоединился к стае, упав для скорости на четвереньки, и помчал вслед за таксой. Толстые варежки замелькали по острым камням. Богдан и вправду не оглядывался. А если бы оглянулся, увидел бы, как на все глаза его первой женщины навернулось по крупной слезе.

За все это время Лектрод не сдвинулся с места. Собаки бегали явно быстрее его. Ему показалось, что они еще и сообразительнее. “Сами сделают, что им нужно, я только мешаться стану”, — здраво рассудил он. Через полчасика, завидев утиную морду таксы и запыхавшегося Богдана, Лектрод окончательно успокоился и раскурил сигару. Крепкий дым сначала окутал его голову — будто бы в ней произошло короткое электрическое замыкание, а потом, набирая высоту и ход, потянулся туда, куда направлялась лектродова мысль: воздушный мост перебросился через испятнанные кленовыми кострами японские горы, через пенное море, через малоодушевленную тайгу и выветренный Уральский хребет. Другим своим концом голубая дуга, приглушая встававшее над Егорьевой пустынью солнце, закруглилась в застекленевшую траву. Совершавший утренний обход Тарас остановился у городошной площадки, принюхался и со всех лап дунул в библиотеку. Когда он ткнулся в припухшее от сна лицо Шуня, тот по сигарному духу, пропитавшему шерсть, сразу учуял, что это Лектрод подает ему благую весть.

— Слышь, Шунечка? — сказал он.

— Слышу, все слышу, — прошептала она, придвигаясь к нему поближе.

Богдан сел на корточки, такса стала слизывать шерстинки с его окровавленных ладоней. Сделав благое дело, местные кобели и суки разбежались в поисках сбившихся с ног хозяев. И только какая-то шавка жалась к ноге князя.

— Да ты, я вижу, путешествовать любишь, я таких люблю, у меня вся упряжка такая. И где я только вас не подбирал! — мечтательно произнес он. — Тирана, Берн, Сплит, Урус-Мартан… Вот теперь Киёмидзу. Хорошо, беру тебя на испытательный срок с присвоением клички Киёми.

Киёми вильнула хвостом и встроилась в упряжку последней.

Лектрод выпростал из трости серебряные рюмочки.

— На посошок!

— В путь! — произнес счастливый Богдан и не стал половинить.

Беспокоило его только одно: как бы его за прогулы не отчислили из института. Собаки дернулись и застыли, вопросительно глядя на хозяина.

— Нет, Рёандзи мы оставим на следующий раз. В аэропорт!

Тирана напрягла свое пулевидное тело, повозка весело задребезжала под гору, а полицейский чин отправился писать отчет, который заканчивался по-философски: “Асанума, конечно, мерзавец. Это без вопросов. Но, несмотря на взрыв во дворце, ни один японец ввиду боязни потерять лицо не позволил бы себе въезжать на территорию храма на собачьей упряжке”.

Местные газеты в отчете за прожитый день написали о чуде: будто бы знаменитая статуя одиннадцатиликой Каннон из Киёмидзу впервые в этом тысячелетии заплакала горючими слезами. Бойкие журналисты не преминули предположить, что она содрогнулась от невиданного преступления: группа террористов под водительством выродка Асанумы попыталась взорвать императорский дворец в древней столице. Однако расчеты подвели сектантов, стены пошли трещинами, но выстояли. Главаря схватили, но он честно успел выпить яду. “Докатились!” — повторяли и повторяли дикторы телевидения, имея в виду, что падение нравов достигло дна. “В старые добрые времена на нашего императора даже смотреть не разрешалось, а сейчас все можно, все позволено! А все из-за того, что мы, японцы, утратили былое единство и не можем договориться о самом важном. Следует объявить дискуссию, в чем это важное состоит. Откуда мы? Где мы? Куда мы? Зачем мы? Нет, так не годится, нам без национального менталитета никак нельзя!”

— Я ж ему говорил: не подрывай святыню, народ тебя не поймет! — воскликнул Очкасов, когда за московским утренним кофе ему доложили о случившемся. — На такие провокации законное право имеет только партия власти. А он кто был? Сектант, да и только. Впрочем, хорошо, что Асанума уже не с нами, а то могли бы выясниться какие-нибудь шокирующие подробности. Жаль, конечно, что парня упустили, но я ему что-нибудь пострашнее придумаю. Воображение-то у меня хорошо работает.

Очкасов бросил взгляд на бормашину устаревшего советского типа. Одновременно он еще раз подумал и о порядочности японского национального характера: даже такой отморозок, как Асанума, направляясь на последнее в своей жизни дело, не забыл перевести на швейцарский счет Очкасова обговоренную сумму. “Да, надо бы державной гордостью поступиться и с япошками отношения всемерно развивать, несмотря на северные территории. Вон и мои сумоисты, когда я с ними показательную тренировку проводил, тоже ни разу меня не кинули”.

Национальная идея