Шуньци Цзыжань

Художник оказался на пути и во второй день осени. Вчера, свернув с улицы, напряженно всматривался в полумрак, стараясь угадать, увижу ли его. Втайне надеялся, что все обойдется, я останусь наедине с прошлым. Но мольберт был установлен точно на любимой тропке…

Незнакомец стоял чуть в стороне от холста, он держал кисть в приподнятой руке, словно дирижировал невидимым оркестром. Я готов был поклясться, что художник не прикасался к картине. В первый день, обогнув его по большой дуге, обернулся, чтобы бросить взгляд на "пришельца". Он стоял, закрыв глаза, не глядя ни на поросший низким кустарником остров, ни на холст.

Во второй раз я не выдержал, подкрался сзади — тихо, незаметно. Он не услышал шагов.

— Почему вы ничего не рисуете? — спросил нарочито громко.

Незнакомец вздрогнул от неожиданности. По его лицу пробежала тень — показалось, волной скользнула легкая досада: кто-то чужой, посторонний, прервал уединение.

Он медленно открыл глаза, посмотрел. Молча.

— Почему вы стоите просто так? Ничего не рисуете? — повторил я, уже не так громко.

Сетка морщин вокруг глаз, почудилось в полумраке: бесцветных. Редкие, спутавшиеся волосы. Небольшое пятно — черная краска — на левой щеке.

— Картины не рисуют, — нехотя промолвил незнакомец. — Картины пишут.

Я усмехнулся.

— Знаете, не разбираюсь в терминах. Пишут — рисуют. Вы стоите, опустив веки, ничего не делаете. Не рисуете, не пишете.

— А как надо? — бесцветные глаза скользнули по моему лицу, без любопытства, без желания получить ответ.

Песочные часы перевернутся — тебе будет страшно. Увидишь тонкую струйку падающего вниз времени. Одна крупинка, еще одна, еще. Тяжелые, будто камни. Огромные серые камни напрасно прожитых дней. Подставь руку. Подставь! Увидишь, как тонкая струйка песка просачивается сквозь ладонь.

Подставь руку… Что за наваждение?

Ответа на вопрос незнакомца не было, а потому я повернулся к холсту. Там жил какой-то странный мир, непохожий на то, что окружало. Яркое, почти слепящее солнце, узкая полупрозрачная лента реки, необычно высокая трава, диковинные цветы.

Я засмеялся.

— Без сомнения, картина выполнена с натуры, — махнул рукой в сторону поросшего ряской пруда, острова, на который много лет не ступала нога человека. — Вы реалист!

— Шуньци цзыжань, — вместо ответа произнес художник.

И прикрыл глаза. Я догадался, что перестал его интересовать.

— Что? Что вы сказали?

— Шуньци цзыжань, — терпеливо, словно разговаривал с ребенком, повторил он. — Единение с природой. В смысле, движение вместе с ней. Подросток из училища рисует с натуры, мастер переносит на холст то, что внутри. Создает новое.

Я замешкался, не сразу нашел ответ.

— Постойте… Постойте, но зачем тогда нужен старый парк? Эта полутемная тропка? Пруд, заросший тиной?

Художник чуть приподнял подбородок. Показалось — его взгляд устремлен в небо. Но я точно знал, я видел — глаза закрыты, он не мог видеть даже низкий свод деревьев, не мог видеть серые тучи, нависшие над кронами.

— Ключ, — пробормотал он.

— Ключ?

— Чтобы пройти через дверь в себе — нужен ключ. Единение с природой.

Художник умолк, между нами выросла невидимая прозрачная стена. Для него не существовало собеседника, не существовало города с извечной суетой и глупыми обязанностями, необходимостью изо дня в день двигаться одной и той же предписанной дорогой.

Кем предписанной? Нами самими? Придумываем правила. Чтобы потом мучиться в плену, пытаясь вырваться из оков, которые на себя навесили…

Я позавидовал художнику, он мог часами стоять у холста, пытаясь раствориться, исчезнуть в другом измерении, недоступном людям.

Не этим ли занимался я сам, изо дня в день приходя в старый парк? Горячая кровь прилила к щекам. Я посмотрел на незнакомца, вслед за ним прикрыл глаза…

Змея-река лениво ползла среди камней, осторожно ощупывала их, время от времени натыкалась на преграды, закручивалась в водовороты.

И вдруг стало понятно, чего нет на рисунке.

— Дерева! Здесь не хватает дерева! — крикнул я. — Вот тут, у самой воды.

Тогда, накануне, художник не ответил, не поднял век. Лишь едва заметная усмешка тронула обветренные губы…

Но сегодня, в третий день осени, мольберт с укрепленной картиной вновь стоял на моей тропинке. Почему-то я был уверен, что — несмотря на дождь — встречу его, в третий раз подряд. Увижу теплый шарф, закинутый через плечо на спину. Истрепанные, будто пожеванные щенком ботинки. Старую сумку чуть в стороне, сумку, из которой торчит верхушка термоса. Рядом с ним, готов поклясться, лежит пакет с бутербродами. Все стереотипно и пошло. Таких непризнанных гениев — сотни вокруг. С трудом наскребающих на кусок хлеба, но твердо убежденных в собственной гениальности, которую окружающие не оценили по достоинству.

На тропинке не было художника. Лишь тренога с укрепленной картиной. Почти законченной картиной, и на ней — возле прозрачной неспешной реки — красовалось невысокое раскидистое дерево. Именно такое, какое вчера нарисовало мне воображение.

Это было удивительно.

— Дерево… — я замер.

Как он смог увидеть то, что было внутри другого человека?