Шусс

Признание невольно вырвалось у меня, и я, весь дрожа, замер. Наступило, нет, не молчание, а — как бы точнее сказать — целое мгновение выпало из течения времени. Потом Эвелина обхватила руками мою шею и прошептала, касаясь губами уха:

— Я знаю. Спасибо, Жорж.

Я не смел шелохнуться. Потом машинально положил руку на бедро Эвелины, чтобы она не соскользнула с моих колен. Моя рука лежала неподвижно, я старался не превратить жест простой нежности в любовную ласку. Вдруг шаловливый смешок обдал теплым дыханием мою шею, Эвелина прыжком соскочила с колен, схватила меня за руку и произнесла:

— Идем.

Она направилась к кровати. Я не совру, если скажу, что сердце готово было выскочить из моей груди. Эвелина уже сняла с себя свитер с круглым воротом, под ним, несмотря на холод, не было ничего. Вслед за свитером она ногой отбросила в другой конец комнаты брюки и трусики.

— Ну же, ну, — сказала она.

Я, конечно, в этих делах не такой уж простак, но почему-то тщетно пытался аккуратно сложить одежду, в голове у меня мелькали какие-то странные мысли, вроде: должен ли я снять носки? Разумеется, я иногда воображал любовные сцены с Эвелиной, но они всегда были неясны и завуалированы, проникнуты застенчивой и наивной поэзией. Действительность застала меня врасплох, в порыве, толкнувшем меня к Эвелине, было что-то скандальное.

Я должен тебе объяснить, Поль, чтобы ты не судил меня строго. Я знаю, что ты мыслишь как врач, а не как моралист. Но я должен тебе объяснить, что именно смущает меня. Эвелина лежала, улыбаясь, ни капельки не смущаясь, как девушка, для которой заниматься любовью не составляет проблем. Она понимала, что я желал ее уже давно и, конечно, заслужил ее благосклонность. А мне, мне, бедному старику, который когда-то был неисправимым бабником, хотелось, лежа рядом с ней и целуя в губы, прошептать: «Это не любовь. Ты не должна. Ты в трауре. И потом, для меня это серьезно — любить так, как я люблю тебя». Но я знал заранее ее ответ: «Как ты бываешь старомоден, Жорж!» Это она мне говорила тысячу раз, по разным поводам: ее манере одеваться, фильмах или книгах. Итак, любовь! И я молчал, спрашивая себя, почему в глубинах моей радости копошится червячок грусти.

Здесь ставлю точку. Сразу же после похорон мы отправились в Пор-Гримо.

…И вот восемь дней пролетели, как восемь минут. Нет, не так. Это нельзя было измерить временем, лишь внезапным молчанием, вакуумом, чем-то невыразимым. Мы поселились на яхте, чтобы создать иллюзию путешествия, нам хотелось отправиться куда-нибудь далеко. Мы давно уже знали друг друга наизусть, но теперь учились разглядывать, трогать, чувствовать друг друга. Поль, я не смогу тебе рассказать, как мне открылась любовь, дающая право наслаждаться всем, к чему только можно прикоснуться пальцами, губами… Ах, вкус ее смеженных век, впадинки на шее под спутанными волосами, и слез наслаждения, сбегавших по щеке до самого уголка губ. Мы обедали кое-как, ужинали чем-нибудь попроще. Мадам Гиярдо ходила с надутым видом. Мой «капитан» чесал затылок под своей яхтсменской кепкой. Мсье Бланкар точно пустился в загул.

— Знаешь, — сказал я однажды, обняв Эвелину за шею, — когда мы поженимся…

Она разразилась смехом.

— Жорж, ты прекрасно знаешь, что мы не поженимся никогда. Во-первых, это не модно. А потом, я не хочу отбивать тебя у мамы.

Она сказала это без всякой задней мысли, но поняла, что сделала больно, и обняла меня.

— Жорж, не будь глупеньким. Мы живем сейчас, а не завтра.

Я попытался сострить:

— Поэты утверждали это задолго до тебя, но лучше бы они помолчали.

— Итак, долой тоску! — воскликнула Эвелина. — Кстати, как там мама?

— Она все больше уверена в успехе.

Это было правдой. Каждый вечер в половине девятого, когда я звонил Берте в Изола, она пела дифирамбы Деррьену. Вначале Деррьен очень осторожно начал испытания на самых простых «зеленых»[10] трассах, таких, например, как «Гран-Тур». Он был доволен лыжами: прекрасное скольжение, чувство полной безопасности. Деррьен рискнул съехать и по «синей» трассе ущелья Гросс, в долине Валетт. Никаких неприятных сюрпризов. Лангонь там как секундант боксера у канатов ринга. Между ним и Деррьеном бывают технические дискуссии, в которых непосвященные ничего не понимают, но похоже, что Альбер Лангоню нравится. Лангонь, и это не просто комплимент, все время твердит:

— Альбер — настоящий профессионал.

Пока Берта мне все это рассказывает, я, из вежливости, иногда задаю ей вопросы, но мне решительно плевать и на Деррьена, и на Лангоня, и на лыжи «велос», и даже на бедняжку Берту.

— Народу много?

— Начинают съезжаться. Снег хорош. Когда приедешь?

— Ты по-прежнему хочешь пригласить прессу?

— Думаю, да. И не далее как на будущей неделе, как только Альбер освоится на трассе Мене.

Я быстро прикидываю: еще пять или шесть дней счастья рядом с Эвелиной.

— Алло! Ты меня слушаешь?

— Да, конечно. Если я тебе там действительно нужен… Но у меня впечатление, что мое присутствие не слишком необходимо, все идет, как ты задумала.