Шут и Иов

У Пушкина в 1830 г. появляется тема «яда», усиливающаяся к 1831 г. (проскальзывает в «Скупом рыцаре» и врывается даже в любовную лирику — «Паж или 15 год»). Особо остро и прямо она очерчена в «Анчаре». Нельзя не отметить такую деталь: с 1832 по 1876 гг. в стихотворении значилось вместо «царь» — («И царь тем ядом напитал свои послушливые стрелы») — «князь». Думали, цензура заменила. Оказалось — сам Пушкин.

К 1828 г., получив высокое посвящение, Пушкин уже образно отразил саму суть «яда» — вселенскую — «Анчар, как грозный часовой, стоит — один во всей вселенной»; соотношением его с «князем» Пушкин почти отождествил царя с «Анчаром», космократора, беспрерывно требующего «яда». Почему же именно в строгом смысле «яда»?

Только в последние годы XX века «ртутные ритуальные отравления стали связывать с эффектом „сверхпроводимости“». Известно и учение о том, что сохранение в «нетлении» тел фараонов (которым в последние годы жизни жрецы тоже медленно давали ртуть) связано с тем, что свою функцию мирового гармонизатора фараон выполняет и после земной жизни, взаимодействуя со своим телом-сверхпроводником. Так что отравить клопомором означало убить человека, а ртутью — причислить его «к богам».

19 октября 1831 г. Пушкин прямо пишет по поводу смерти Дельвига: «Мнится, очередь за мной». Он говорит устами Моцарта: «Представь себе… кого бы? Ну, хоть меня — немного помоложе[33], влюбленного — не слишком, а слегка — с красоткой, или с другом — хоть с тобой — я весел… вдруг: виденье гробовое, внезапный мрак иль что-нибудь такое». Пушкин отдавал себе отчет, хотя и гнал ту мысль, боролся с нею, что «акция», коль будет проведена, то по полной программе. Сальери о Моцарте говорит крайне двусмысленно: «Быть может, новый Гайдн сотворит великое, — и наслажуся им». О судьбе «старого Гайдна» и его головы (как и Моцарта) Пушкин, безусловно, знал или догадывался. У Нащокина Пушкин, пролив на стол масло, испугался и сказал: «Ну, я на свою голову, — ничего».

Умереть в расцвете славы, перед женитьбой, узнав так много? Неудивительно, что из всего творчества Моцарта ввел свою трагедию мелодии именно из его «антисистемных» произведений — «Свадьба Фигаро» и «Дон-Жуан» (строки из оперы Пушкин взял эпиграфом и к «Каменному гостю»). Внутренний диалог Пушкина прорывается в словах Сальери — «Когда великий Глюк явился и открыл нам новые тайны (глубокие, пленительные тайны), не бросил ли я все, что прежде знал, что так любил, чему так жарко верил, и не пошел ли бодро вслед за ним безропотно, как тот, кто заблудился…»

В «Моцарте и Сальери» все борьба: «похоже, я должен умереть, но есть и надежда»; это честь, но я хочу жить; и к тому же — за Александра — «ханжу»?! Я разоблачу его намерения! Я не за страх, а за совесть служу новому царю, я отрекся от оппозиции, от идеалов юности, а тут…. Все смешалось в душе Пушкина, кроме гармонии его стиха.

Но кто же Сальери? Во-первых, это — Учитель. И учитель по ученикам Великий — Шуберт, Бетховен, Лист. И если в реальности внешне дружеские отношения у Сальери и Моцарта возникли как раз в последнее перед смертью время, то у Пушкина подчеркивается, что дружба в трагедии описанная — настоящая и давняя. Этим учителем мог быть лишь один — Жуковский. В. Риттер очень проницательно заметил: «При чтении этой полной контрастов трагедии видно, что трактовка Пушкиным образа „соперника“ не укладывается в рамки одной зависти и противодействия; Сальери, скорее, движим внутренней необходимостью — он убивает Моцарта, ибо у него не другого выбора». У Пушкина проблема еще глубже — движимый внешней необходимостью в самой сердцевине души, не имеет ли «Сальери» и внутренней необходимости[34]? И если здесь сомнения, отбрасываемые и вновь возвращающиеся, то вот отношение к «Третьему» — однозначно. «Мне день и ночь покоя не дает мой черный человек. За мною всюду как тень он гонится. Вот и теперь мне кажется, он с нами сам — третий сидит». Он «третий» — в «Моцарте» как бы персонализируется в образе Бомарше. Пушкинисты заметили, что именно к Бомарше, как к некоему центру, сходятся явные и тайные линии. По легенде, он отравил двух своих жен («Ах, правда ли, Сальери, что Бомарше кого-то отравил?»). И эта фраза как магическая цепь связывает картину в единое целое, перекидывая игру ассоциаций независимо от времени оформления идей к самой саркастической части «политической прозы» Пушкина — «Гробовщику».