Шутить и говорить я начала одновременно

Из Варшавы в Урсинов и обратно я ездила самостоятельно. От станции до Люцины нужно было тащиться пешком три с половиной километра. Летом было не страшно, но когда на Пасху сорок четвёртого я отправилась к ней, дул сильный ветер, лил дождь со снегом, я промокла насквозь и заледенела так, что говорить не могла. Зная подверженность простудам своей племянницы, Люцина перепугалась и приготовила мне горячее питьё, в состав которого кроме спирта входило немного мёда и масла. Я вылакала целую чашку, заснула и проснулась совершенно здоровой. Даже насморка не схватила!

Лето сорок четвёртого я провела у Люцины не все, по каким-то причинам в конце июля уехала, а первого августа, сами знаете, что произошло [10]. Возможно, о том, чтобы я уехала, позаботилась Люцина, она знала, что готовится, причём сведения к ней поступали с двух сторон, от наших и от немцев.

О том, что муж Люцины участвует в Сопротивлении, тогда говорили лишь намёками, открыто заговорили только после войны. Люцину тоже время от времени привлекали. В урсиновском дворце, на втором этаже, поселились какие-то важные немецкие власти, а потом разместился военный штаб.

Среди немцев был военный врач, очень неплохо говоривший по-польски. Тридцать первого июля он остановил Люцину и спросил:

— Где ваш муж?

— В Варшаве, — спокойно ответила Люцина. — Поехал в город.

— Так вот, скорее найдите его в этом городе и заставьте уехать оттуда.

— Почему? — недоверчиво и враждебно поинтересовалась Люцина.

— Потому что иначе вы его больше никогда не увидите. Завтра в Варшаве разразится восстание.

Люцина притворилась, что не поверила врачу, хотя прекрасно знала о готовящемся восстании. Фыркнула и заявила немцу, что ни в какое восстание не верит, понятия не имеет, где искать мужа, и в город не поедет. А немец как в воду глядел. Разразилось восстание, и своего мужа Люцина больше никогда не видела.

О муже сведений не поступало, зато в конце августа Люцине сообщили, что на Садыбе [11]лежит раненный в ногу её двоюродный брат Збышек, один из внуков моей прабабушки. Военные действия шли полным ходом, а надо было пробраться к раненому и подготовить его транспортировку. И Люцина решилась. Одела довоенное белое платье в красные горохи, сверху — красное шёлковое пальто в белый горошек, на ноги красные французские туфельки, на руки — длинные белые кружевные перчатки. Взяв в руки соответствующую по колеру сумочку, она прогулочным шагом направилась на прогулку в Садыбу. Уж не знаю, какую именно дорогу она избрала, но только по пути её ни один человек не остановил. Немцы пялились на неожиданное явление, наверное, вспоминали счастливое довоенное время и нарядных женщин. Люцина сделала все, что требовалось, а ночью в урсиновский дворец принесли раненого Збышека и положили в её комнате.

Рана была тяжёлая, гноилась, у больного поднялась температура. Люцина лечить умела, прошла курсы медсестёр, но у неё не было ни медикаментов, ни перевязочных материалов. Вечером сидела она с соседями на лавочке у входа в парк и ломала голову над тем, что же делать. Тут к ней подошёл тот самый немецкий врач.

— Вы любите шоколад? — вежливо задал он неожиданный вопрос.

— Люблю! — не задумываясь ответила Люцина. В конце концов, что тут такого, что она любит шоколад?

И тут врач вынул из сумки и сунул ей в руки огромную килограммовую коробку Веделевских шоколадных конфет. Мало сказать сунул, заставил её взять коробку обеими руками, придерживая крышку.

— Тогда возьмите вот это, — произнёс он подчёркивая слово «это». — Возьмите это домой и дома съешьте. — Слова «домой» и «дома» он тоже выделил особо.

Соседи покосились — что за отношения связывают Люцину с этим шкопом? Первым побуждением Люцины было отшвырнуть конфеты, но она почувствовала необычную тяжесть коробки и удержалась.

— Большое спасибо, — вежливо поблагодарила она, встала и удалилась к себе.

Там она раскрыла коробку. Внутри оказались тесно уложенные перевязочные средства, лекарства, шприц с ампулами и прочие медикаменты.

Збышек выжил, и нога у него зажила, правда, лёгкая хромота осталась навсегда.

Уже под самый конец восстания, но ещё до того, как из дворца удалили нежелательный польский элемент, поляки услышали поздно вечером доносящиеся сверху какие-то непонятные звуки. Вверху, на втором этаже, размещался немецкий штаб. Звуки были непонятные, то вроде громкое пение мощных мужских глоток, то что-то напоминающее рыдания и всхлипывания. Громче же всего звучали рёв и вой, преимущественно на букву «ууу». Самые храбрые из наших поднялись тихонько по лестнице, обнаружили, что вой доносится из большого графского салона. Приоткрыли дверь и увидели незабываемое зрелище.

Посередине огромного салона на возвышении стоял катафалк, прикрытый чем-то чёрным, вокруг горело в высоких подсвечниках шесть погребальных свечей, к гробу была прикреплена табличка с надписью: Der Krieg kaput [12]. По стеночке в полном составе сидел немецкий штаб, поголовно пьяный, и заливался горючими слезами.