Шутить и говорить я начала одновременно

По окончании лета, проведенного в Езёрках, я пошла в школу. В школу мне очень хотелось, но доставила она мне много неприятных минут, которые скрашивало лишь присутствие прекрасной учительницы. Я никак не могла понять, чему же мне учиться в первом классе. Читать я умела уже давно, а вся многочисленная родня по торжественным дням получала от меня поздравления, тщательно выписанные печатными каракулями. Видимо, мне тяжело досталось умение писать нормальными маленькими буковками. Очень хорошо помню ужасный день, когда я мучилась над тетрадью в косую линейку. Целую страницу нужно было исписать косыми палочками с закруглением вверху. Никак они у меня не получались. С трудом нацарапала я три линейки, и страница превратилась в нечто ужасное – только каракули и кляксы. Вся зарёванная, я отправилась спать.

В тот день мать ездила в Варшаву, вернулась поздно, служанка сообщила ей о моих переживаниях. Мать вошла в мое положение и решила помочь. Наутро я обнаружила в тетради страничку, целиком заполненную ровными, аккуратными палочками, и смертельно обиделась.

Сначала я устроила скандал дома, а потом ни за что не хотела показывать тетрадь учительнице. Показала все-таки, но заявила, что палочки изобразила моя мамуля, а не я. И все тут! Чувства, которые двигали мною тогда, я поняла, лишь став взрослой. Я не желала принимать ничего чужого, ни чужих заслуг, ни чужих ошибок. Все должно быть только моим собственным! Иначе получается либо обман, либо незаслуженная обида, а как первое, так и второе отвратительно.

Отношение ко лжи и всяческому обману утвердилось во мне с самого рождения, и всю жизнь я отличалась прямо-таки идиотской правдивостью, прямотой. Выросла я в убеждении, что ложь является проявлением трусости, а трусость – позорное явление. Лгать, в незначительной степени, я научилась только под воздействием нашего государственного строя, который сам базировался целиком на колоссальной лжи, и в нем не мог существовать человек, совершенно не умеющий лгать. В личном же плане я стояла на стороне правды, и эта склонность останется во мне, наверное, уже до гроба.

Ладно, вернемся к школе. Не помню, в каком классе у меня возник конфликт с ксендзом, в первом классе или во втором? Вероятнее всего, в первом.

Хотя нет, вряд ли. Не в первом. Наверняка позже, когда дети уже овладели навыками чтения, потому что умение читать требовалось для приготовления урока. Так вот, на уроке религии ксендз, кажется, задал нам какое-то домашнее задание и на следующий день вызвал меня отвечать. С чистой совестью, готовая поклясться чем угодно, я ответила, что он ничего подобного нам не задавал. Ксендз возмутился, обратился за поддержкой к классу, но у учеников не оказалось единого мнения по данному вопросу. Мне поставили двойку, я громко негодовала и домой вернулась в слезах. Встретив ксендза на улице, мать высказала ему свои претензии, ксендз же возмутился и заявил, что он твердо знает – урок задавал. Поскольку я утверждала обратное, мать приняла мою сторону.

– Ваша дочь лжет! – холодно заявил ксендз. Выпрямившись, будто ее ударили, мать ответила голосом сухим как перец:

– Нет, проше ксендза! Моя дочь никогда не лжет! Потом я выучила проклятый урок, и проблема решилась сама собой, а дело, видимо, было в том, что я позволила себе на уроке религии роскошь – задумалась о своем и перестала слышать, что говорил ксендз.

Первый класс я закончила, как всякий нормальный ребенок, на одни пятерки, после чего разразилась война.

( До самой смерти мне не забыть... )

До самой смерти мне не забыть свиста первых бомб. Мы уже знали, что это воздушный налет, люди выбежали из домов и спрятались под деревьями. Мы с матерью тоже стояли под деревом, мать прижимала меня к себе, свист нарастал, мать шептала: «Бомба, бомба...» Я была уверена, вот-вот бомба свалится к нашим ногам, и помню дикий ужас, овладевший мною. Три бомбы взорвались вдали, мы видели и слышали разрывы.

Эти три первые бомбы были сброшены на Груец третьего сентября. Война началась еще первого, но до нас пока не дошла, второго мы с нашей домработницей отправились в кино. Из этого ничего не вышло, завыли сирены воздушной тревоги, свет погасили, люди пережидали тревогу под деревьями парка. Сеанс отменили, мы вернулись домой.

И опять в связи с этим событием мне вспоминается ксендз. Не везло мне с ксендзами. Уже под конец войны, на уроке ксендз сурово спросил учеников, кто ходит в кино. Разумеется, каждому ребенку было известно отношение поляков к тем, кто посещает открытые немцами кинотеатры. «Ходит в кино только г...» Развлекаться во время оккупации было непатриотично. В ответ на вопрос ксендза я встала и гордо начала:

– Последний раз я была в кино...

Я хотела, чтобы все знали – в кино я была последний раз второго сентября 1939 года, но ксендз не дал мне договорить.

– Садись! – гневно рявкнул он. – И слышать не желаю о таких вещах!