Шутка

Хмель, если он и был в его голове, выскочил в эту минуту, и намерение послать бомбу в тайпингов вдруг представилось ему невозможной, нелепой жестокостью.

Но отменить приказание, велеть разрядить орудие казалось ему несовместимым с его, капитанским, престижем.

Почти все офицеры и матросы были наверху. Недоумевающие, молчаливые и, казалось, втайне осуждающие то, что готово было свершиться, смотрели они то на мостик, где стояло начальство, то на берег, откуда доносились ружейные выстрелы.

Вот перед этими-то всеми людьми капитан, ревниво оберегающий свое достоинство, и не хотел показаться смешным, отменивши свое приказание и словно бы показавши перед всеми, что он испугался протеста мичмана Вергежина.

И, бросив взгляд на палубу, он заметил, что Вергежина и доктора нет наверху. И он понял, почему их нет, понял их негодование, и сам испытывал в эту минуту тяжелое чувство человека, попавшего в невозможное положение.

Но, разумеется, ничто не выдавало мучительности его душевного состояния. Казалось, он был совершенно спокоен и знал, что надо делать.

И, взглядывая на берег и измеряя своим привычным “морским глазом” расстояние, он, наконец, тихо сказал артиллеристу:

— Поставьте на самый дальний прицел и наведите орудие в промежуток между двумя толпами китайцев: посмотрим, как далеко упадет снаряд.

Выход был найден.

И повеселевший капитан, усмехнувшись, прибавил:

— Бомба должна упасть далеко за этими канальями. Так смотрите: на самый дальний прицел!

— Есть! — отвечал пожилой артиллерист из “бурбонов” и, казалось, был несколько разочарован.

Спустившись с мостика, он отдал приказание комендору.

Минуты через две-три орудие было наведено. Артиллерист сам несколько раз проверил наводку и, обливаясь потом, красный как рак и несколько торжествующий, что служит предметом общего внимания, смотрел, выпучив глаза, на мостик, ожидая приказания стрелять.

На палубе наступила тишина, та угнетающая тишина, которая невольно бывает при виде чего-то непонятного, возмущающего людскую совесть…

Почти все матросские лица были напряженно-серьезны. У всех, казалось, была одна и та же мысль. И она искала выхода в вопросе, которым тихо обменивались матросы:

— Неужто в людей будем палить?

И веселые лица начальников, стоявших на мостике, вызывали осуждение.

— Гляди, как Атойка замер! — заметил кто-то из матросов.

— А ты думал как?.. В его будут палить. Ему и жалко.

А лоцман китаец действительно словно бы замер.

Его желто-бледное с обтянутыми щеками лицо стало еще желтей и в своей неподвижности, с закрытыми глазами, казалось безжизненным.

О чем думал, как проклинал в эти минуты китаец “варваров”, которые готовы были шутя совершить ужасное дело?

Он открыл глаза. Взгляд их сверкнул выражением ненависти и презрения.

V

— Можно стрелять! — сказал капитан вахтенному офицеру и стал смотреть в подзорную трубу.

— Стреляйте! — отдал приказание вахтенный офицер.

Все бинокли и все глаза устремились на берег. Он был в близком расстоянии, так как, по приказанию капитана, клипер приблизился к берегу.

— Пли! — скомандовал артиллерист.

Раздался оглушительный грохот выстрела бомбического орудия и вслед за тем резкий, шипящий свист вылетевшего снаряда. Пушка стремительно откатилась назад. Белое облачко дымка недвижимо стояло у борта, не сразу тая в раскаленном воздухе.

Черный шарик, обратившийся в едва заметную точку, описав покатую дугу, быстро скрылся из глаз. Еще минута, и далеко-далеко за сражавшимися блеснул огонек и раздался треск разорвавшейся бомбы.

Мертвенное лицо китайца словно бы ожило, и с матросских лиц вдруг исчезла напряженность.

— Не в людей, значит! — уже громко и с чувством невольного облегчения проговорил какой-то невзрачный, рябенький, низенький матросик и перекрестился.

— А ты думал, в людей, дурья голова? Станет он палить в безвинных людей. Небось не станет!.. Так, пробу орудии велел сделать! — отвечал другой матрос, еще за минуту не сомневавшийся в том, что будут стрелять в “китайца”.

Словно бы чувствовавший себя виноватым за такую уверенность, он теперь защищал капитана.

А капитан приказал закрепить орудие по-походному и распустить орудийную прислугу, подошел к Ивану Ивановичу и тихо проговорил:

— Я не велел стрелять в этих каналий. Черт с ними! Что их трогать!

— И отлично сделали! — обрадованно отвечал Иван Иванович. — А то дошло бы как-нибудь до Петербурга, что мы с вами чужих бунтовщиков угощаем бомбой… Эти подлецы не стоят того, чтобы из-за них иметь неприятности с начальством.

— И я то же подумал, Иван Иваныч.

— И знаете ли что, Андрей Николаич?

— Что прикажете, Иван Иваныч?

— Не прикажу, а попрошу вас, Андрей Николаич, не заносить об этом выстреле в шканечный журнал.

— Я прикажу не заносить.

— Так-то и лучше, без официальности. А то… мало ли что выйдет? Почему стреляли? Зачем стреляли в китайский берег? И окажется потому, что мы с вами, Андрей Николаич, позавтракали хорошо и что вино у нас отличное…

Иван Иванович весело рассмеялся и прибавил:

— А теперь не худо бы содовой с коньяком. Как вы об этом думаете, Андрей Николаич?

— Мысль не дурная, Иван Иваныч.