Шутка

Нет, не отрицание Евтушенко было неприятно Кате (уже и не вспомнить, почему она в письме ссылалась на него да на Маяковского), это не тот поэт, чьи строчки для нее сокровенны. Конечно, в первый миг у Кати появилось желание броситься на защиту поруганных Володей пиитов, но она перечитала письмо и не смогла не согласиться: стих, действительно, звучал фрагментом окон роста, что (конечно же!) когда-то были необходимы стране, но... была ли то поэзия? Открытие подобное озадачило Катю: она никогда не смотрела на поэзию трезво, как бы со стороны, она плыла в ней, и видела не море, не волну, не пену на поверхности, не барашки при подходе к берегу, видела одну сплошную водную стихию. Стихию и мощную, и нежную, и... И Катю (в который раз!) поразило, что краткой, простой, своей собственной фразой, без цитат из философов и литературоведов, Володя сумел показать ей нечто совершенно для нее привычное в совершенно непривычном для нее свете. Катя снова прочитала стихотворную строчку, и снова не услышала ни музыки стиха, ни песни души - лозунг, его можно повесить над любой проходной любого предприятия и даже для убедительности в каждом случае наполнить конкретикой, заменив "всё" сапогами, хлебом, кирпичами. "Кирпич надо делать здорово!" на кирпичном заводе. А как же. Чтобы он не искрошился вмиг. "Кирпич надо класть здорово" - это уже на стройке, чтобы кирпич не рухнул прохожим на голову. Нет, тут Катя спорить не могла, Володина правота была очевидна, и невероятно было, как же она, Катя, со своей хваленой поэтичностью, со своей музыкальностью ничего не услыхала, не увидела. Но те летние ночи, когда у памятника Маяковскому Евтушенко и другие поэты читали стихи, и Катя чувствовала себя несчастной, обездоленной оттого, что к ночи она непременно должна быть дома, а у памятника только с ночной темнотой жизнь и начиналась... Володя как бы вычеркивал из жизни Кати обездоленность, и вместо облегчения и радости Катя ощутила обиду.

Ну, а то, что Маяковский - поэт своего времени - была просто ее, Катина мысль, но только с иной, противоположной знаковой оценкой. Катя считала это достижением, вершиной предназначения поэта, его служением и согражданам, и Отечеству, и Идеалу. А у Володи все как-то между прочим становилось с ног на голову (или с головы на ноги - это кто как видит) - и согласиться нельзя, и опровергнуть нельзя.

Но не пошатнувшийся пьедестал признанных поэтов поверг Катю в грусть - за коротеньким абзацем письма стояла другая жизнь Володи, и в той жизни была девушка, из-за которой все мужчины стали подлецами.

А почему он согласен с ней, с Катей? Неужели ее игривую болтовню об аспиранте, недовольство его поведением Володя воспринял как революционную классовую ненависть ко всему мужскому полу?

Никто и никогда не видел в письмах Кати такого грандиозного подтекста, какой каждый раз открывался Володе.

Но что стало с девушкой? Ее прельстили? Обольстили? Завлекли? "Увели" у Володи и бросили? Кто? Его друг? однокурсник? неведомый соперник? признанный красавец курса? Эта кукла (ну, конечно же, кукла, безмозглая: полетела за внешностью, за фантиком, не утруждая себя заглянуть вовнутрь: конфета ли там шоколадная или дешевая карамелька), чем она прельстилась? Фразой, оброненной небрежно? громкой цитатой? свободой жестов? наглостью взора? Ясно, не глубиной мозгов и сердца, раз Володя именует ее избранника подлецом.

Катино воображение вмиг нарисовало и тонкую ранимую душу Володи, и его доброту, и деликатность, и наглость знакомого незнакомца, который, как Курагин, охмурил девушку головокружительной неизвестностью и упоительно-невозможной сладостью греха. Видно, не слишком та девушка избалована вниманием, если так легко... Впрочем, возможно нелегко. Да и где гарантия от хмеля, один неосторожный глоток, другой и...

Трудно сказать, чего в грустном Катином раздумье было больше: обиды за преданного Володю, непонятого, неоцененного по достоинству, или растерянности от открытия, что у Володи есть другая жизнь, не только химия, тренировки и письма к Кате. Жизнь, о которой она, Катя, не знает ничего, которая течет параллельно с их знакомством, и в той жизни - разговоры со всевозможными знакомыми, которые (и разговоры, и знакомые) неведомы Кате. И приятели, и неприятели, и девушки (и назойливые, и интересные), и вечера, и воскресные дни, и телефонные разговоры далеко за полночь, приглушенные, оттененные говором репродуктора или музыкой проигрывателя. И звонки у входной двери. И ожидание звонков...

А письма от Володи приходили все чаще и с каждым разом становились все длиннее.

"Катя, быть всегда со всеми самим собой никто никогда не заставит, может, я думаю и делаю неправильно, попробуйте - убедите. Лично я им быть не могу. Гораздо удобней: надел на себя марку пижонистого парня, развязные тон, шуточки - не надо даже думать, как шутить, есть заготовленные штампы. Почему даже перед людьми, которые мне почему-либо не нравятся, я должен обнажать всю свою душу? Нет, им хватит этого "мелкого пижона", как Вы выразились".