Шутка Приапа, или Обречение смолоду

Наступил конец его любимой литературной эпохи. Впрочем, его лучшие стихи ведь тоже не заметили. Люди не умеют читать, они чаще прикидываются, делают вид. Чтобы прочесть столько, сколько он, надо прожить три жизни. Столько не живут. И потом он никогда не был в стае. Ни в коммунистической, хотя и имел партбилет. Ни в демократической. Ему, потомственному дворянину, было западло становиться изменником, перебежчиком, перевертышем, как все эти коммунистические гниды, большевистские трихины, о которых писал Макс Волошин и Достоевский. Он не был в стае, он был не волк по сути своей, не вурдалак, как Сержантов, а следовательно всегда годился на свободную роль козла отпущения. Если только не показывал медвежью хватку, природную силу и взрывчатый темперамент.

По сути таким же был Витковский, граф Евгений Михайлович Витковский, невольный герой "Трех могил", слабый вполне человеческой слабостью повышенной чувствительности и излишней страстности, но подлинные русские не умеют пить водку, отмеривая пипетками, и не умеют любить не на шутку. Что ж, на то он и русский человек, но он же никого не убивал, не подличал... Впрочем, почему не? Он убивал неоднократно самых близких и будет ещё убивать, сам того не желая, сам будучи жертвой событий, жертвой рока.

Сегодня уже известно и понятно, как генетически передается наследственная болезнь, но есть ли ген страха, ген несчастной любви, ген фатума, ген козла отпущения?

Этот мучительный русский вопрос, этот вечный русский узел, гордиев узел предуготованности общественных событий по самому худшему варианту и личных несчастий (впрочем, евреи могут ныть точно так же и теми же словами); мощный стальной трос, который не то что развязать, но и разрубить одним ударом невозможно. А начнешь стучать, тюкать, примериваться слабой ручонкой, вообще, пиши пропало, обязательно попадешь себе по руке или ноге.

Гордин, размышляя, поежился (бедный ежик в тумане). Он вспомнил, как под рождество три года назад поскользнулся на измайловской лестнице и, загремев вниз, мало того, что разбил вдребезги только что приобретенную антикварную вазу для дочери Златы, но что-то повредил в правом плечевом суставе, отчего не может после падения поднимать руку, хорошо, что ему уже не надо работать врачом-хирургом, как Евгению Витковскому и не придется сдаваться в немецкий плен, а по клавишам пишущей машинки бить ещё сможет и стило из кисти пока не выпадывает...

Что ж, надо проследить хронику графской семьи до конца. Впереди уже маячит ХХ век, Ха-Ха век русской истории. Что-то он сулит русскому вырождающемуся дворянству?

Счастливая Анна Аркадьевна, она уже не увидит, как сопливый сын горничной Глаши, когда подрастет и разбогатеет на ворованном матерью столовом серебре, купит на корню вишневый сад и вырубит его под дачи "новых русских" образца 1908-1912 гг. Город П. разрастется вдоль великой русской реки К., городу тесно в границах сентиментального девятнадцатого века. А Карла Ивановича Розенберга однажды забудут в шкафу товарищи и сверстники его внучки Лены, Елены Евгеньевны Витковской, и он скончается тихо и незаметно от сердечного приступа. А Елена Евгеньевна в свои восемнадцать выйдет замуж за офицера, поручика, который после октябрьского переворота на пути отступления колчаковской армии, не сумев спасти великого князя Михаила, брата бывшего царя, будет убит красными китайцами, рассечен пулеметной очередью, и она с двумя малыми детьми через Сибирь доберется сначала в Харбин, а оттуда уже в Нью-Йорк, где будет известной художницей театра и кино, будет сотрудничать с "Уорнер Бразерс" и "Метро Голдвин Мейер", но уже никогда не выйдет снова замуж, оставаясь верна памяти убитого китайцами поручика. А её маленький мальчик вырастет, станет известным виолончелистом и потом будет вручать профессиональную премию Мстиславу Ростроповичу, а девочка по прошествии лет выйдет замуж за американского инженера-троцкиста и вернется на Урал в город П., но после Великой Отечественной её мужа арестуют и он затеряется в ГУЛаге, а у неё родится... Вот здесь мы и поставим многоточие, - подумал Гордин.

Разве всегда мы знаем, кто мы и откуда? В юности Гордин пытался иногда размышлять на столь ответственную тему; он даже что-то говорил по этому поводу с писателями Виктором Евстафьевым и Львом Могендовичем, и напрасно. Писатели - не актеры, они редко умеют говорить красиво, они, если что-то и умеют писать и задавать вопросы, на которые иногда частично отвечает время, иногда Господь Бог, а чаще не отвечает никто.

"Я обречен на каторге чувств вертеть жернова поэм", - как сейчас хорошо понимает Гордин признание поэта. Ах, знал бы он, что так бывает, когда пускался на дебют... Тебя догонят и убьют. Не ходи на бут, так девок ебут. Знал бы, не знал бы, а плетью обуха не перешибить, и важно найти ключ (не к замку, можно и посидеть взаперти), а холодный мрачный ключ забвенья. Забвенья всего страшного, уродливого, негармонического, чем наградила нас природа и порода наших прародителей.