Швабра, Ленин, АКМ. Правдивые истории из жизни военного училища

Я отвлекся, впереди Черная речка… Бежать становится все тяжелее. Двигаюсь на автомате, терплю, жду, когда откроется мифическое второе дыхание. Самой Черной речки мы пока еще не видали. Не знаем, действительно она черная или нет. Обычно мы не добегаем до заросшего кустарником берега метров сорок. Ответственный офицер разворачивает батальон в обратную сторону:

– Правое плечо вперед!!! Прямо!!!

Несмотря на природное любопытство, у меня всякий раз не хватает сил выскочить из строя и глянуть сквозь эти заросли. Глянуть и плюнуть в черную воду густой слюной. И сказать: «Как же ты задолбала меня, речка Черная!»

Некоторые курсанты, глотая воздух широкими ртами, пытаются на повороте вывалиться из строя, отстать. Но тут голос подают сержанты-церберы:

– Заднепряный! А ну в строй!

– Я не могу больше, товарищ сержант!

– В строй, я сказал!!!

Цербер, цербер… По-моему, это чудовищный пес из греческой мифологии. Что-то нам учительница по истории в школе рассказывала. Цербер не пускал мертвых в царство живых. Боже мой, все как у нас!

В казарму я, как правило, возвращаюсь совершенно мокрым. С трудом поднимаюсь на наш третий этаж. Ступеньки выросли. Они теперь высотой не пятнадцать сантиметров. Полметра минимум! Кидаю куртку на стул – на кровать ничего класть нельзя, у сержанта будет истерика. На негнущихся ногах иду умываться. Скоро построение на занятия.

* * *

Комары исчезли. Прилетели белые мухи. Ноябрь. Нам выдали полушерстяное обмундирование. Темно-зеленый цвет. Шапки дали. Офицерские. Исподнее белое, которое тут же окрестили белугой. И еще дали «космическое белье» – кальсоны голубые, офицерские.

А тем временем к нам пожаловали настоящие холода. Сначала снег белой поземкой заскользил по плацу. А потом он и вовсе повалил, как перо из рваной подушки. И началась сибирская затяжная зима. Я-то вот все: «Урал, Урал!» А ведь Курган – это Западно-Сибирская низменность. Не в моральном смысле низменность, в географическом. Точнее, Юг Сибири. Но нам от этого Юга совсем не теплее.

– Рота, выходим строиться! Построение на прогулку через десять минут!

– Построение через пять минут!

– Выходи строиться!!!

Дневальный надрывается, радостный, что ему эта прогулка не предстоит. Надеваем шинели. Клапана шапок опускаем и подвязываем тесемки под подбородком. Воротники поднимаем. Выходим на плац, принимаем «бычью стойку»: кулаки сжаты до хруста, руки напряжены, голова втянута в плечи. Строимся и медленно бредем по училищу, как военнопленные. Распоряжение командования округа: минус двадцать пять – зарядку не проводить. Только прогулку. Вот мы и гуляем. На улице туман. Минус пятьдесят. У некоторых из нас почему-то приподнятое настроение. Они балуются. Расхожий фокус-покус: приблизиться сзади к впередистоящему и подуть ему легонько за воротник. Человек дергается, как будто ему свинца расплавленного под шинель плеснули! Хоооолоооодно!!!! Есть среди нас модники. Те накидывают на шеи белые вафельные полотенца. Как кашне. Кто-то подсовывает полотенце под шапку, сооружая маску, как у американских бандитов из фильма «Виннету сын Инчучуна». Сержанты молчат. Они сами замерзли. Все, кроме Сухого. Этот даже клапана шапки не опускает, изредка потирая уши руками. Через тридцать минут наши скорбные ряды приближаются к жилому бараку, ой, к казарме.

– Разойдись!!! Построение на завтрак через двадцать минут!

Вся толпа грохочет сапогами ко входу в казарму.

– Аааа! Давай-давай, земммма!

Ту-ду-ду!!! Окоченелые до чугунного состояния сапоги бухают по лестничным маршам. Галопом заскакиваем в расположение и сразу метим в сушилку. Забиваем ее своими телами до отказа, охлаждая собой атмосферу. Температура в сушилке плюс двадцать. Плюс пятнадцать. Десять, пять. Все, можно идти умываться, здесь уже не согреешься.

Сухой – боец. По утрам он выскакивает на улицу, за казарму, и, ломая руками жесткий уральский наст, растирает им свой накачанный торс. Мы берем с него пример.

– А ну, Слон, потри!!!

Хлопаю ладонями по широкой, как обеденный стол, сержантской спине, растираю. Наст сразу же тает, стекает маленькими ручейками по багровой коже, и ручейки эти застывают, превращаясь в сосульки.

В казарме тепло. Где-то плюс десять. За ночь надышали. И не только ртами. Если кто-то вздумает проветрить, его убьют. Пусть уж лучше тяжелая атмосфера, чем легкая, морозная. По утрам уборщики с ведром и с тряпкой вытирают вдоль окон пол. На стеклах наледь толщиной сантиметров в десять. К подъему она подтаивает, с подоконников течет вода. Кочегарка училищная, как фельдмаршал Паулюс в Сталинграде, в сорок третьем, вот-вот сдастся. Говорят, всего один котел пашет. Температуру в расположении определяем, выдыхая пар изо рта. Если он жиденький, его еле видно, значит, тепло. Густой пар – в казарме холодно.

– Строиться на завтрак!

Надеваем шинели и опять погружаемся в холод. Прежним способом. Клапана вниз, «бычья стойка», тяжелая поступь военнопленных. Вперед! Хлеб, чай, «дробь шестнадцать». Берегись, рацион, идем на сближение!

* * *