Швайпольт

Гузель Яхина Швайпольт

Спать у подножия «Гейдельберга» было неудобно. Серегин и не спал — крутился до утра на палетах с бумагой, втиснутых между старым печатным станком и фальцевальной машиной. Все лучше, чем на цементном полу. Раскладушкой он вчера откупился от Тальяныча.

Серегин встал; растирая заледеневшие ладони, прошаркал до стены, пощелкал выключателем — света не было: арендодатель отрубал на выходные электричество. Сквалыга. Темнота за окнами шевелилась — валил снег. Серегин нащупал дверную ручку, дернул раз, второй; уже все понимая, навалился плечом — заперто. Подло заперто — снаружи, втихаря, на запасной замок, который раньше считался сломанным.

— Сволочи! — заорал он. — Сволочи вы! Через пару минут снаружи зашуршали неспешные шаги, звякнул ключ.

— Обратно не впущу, сам понимаешь, — вахтер Тальяныч зевнул, клацнул крепкими вставными зубами.

Серегин понимал. За аренду он не платил уже третий месяц — все как-то выкручивался, ускользал от встреч с администрацией и звонков; по ночам возникал на пороге, бросал очередную подачку жадному до легкой наживы Тальянычу, крался к себе и заваливался спать, чтобы утром, еще до рассвета, вновь раствориться в пространстве… Серегин молча окинул взглядом помещение, похлопал по твердой бочине старину «Гейдельберга» — очевидно, его заберут за долги.

— Позвонить дашь? — спросил уже перед вертушкой, у вахтерской будки.

Денег на мобильном не было, да и звонить лучше было с незнакомого номера.

Тальяныч отвернулся, не отвечая, что вполне можно было расценить как согласие. Серегин потыкал пальцем кнопки телефона. Он не разговаривал с женой уже полгода. На все его предыдущие попытки возобновить общение она реагировала одним и тем же примитивным образом — бросала трубку. Впрочем, Ольгу всегда отличала некоторая ригидность.

На том конце провода кто-то возник. У Серегина была пара секунд. И он сказал единственную фразу, которая могла удержать внимание жены. — Оля, — сказал он быстро, с нажимом, — Оля, я хочу вернуть тебе деньги.

Трубка молчала. Серегин ждал. — Оля не может подойти, — наконец произнес извиняющийся мужской голос. — Она в ванной. Серегин бросил трубку. Выйдя на тускло освещенное фонарем крыльцо, пересчитал наличность по карманам: оставалась тысяча рублей мятыми бумажками. Да еще мелочь. Больше у Серегина ничего не было. Вообще ничего. А с неба крупными тяжелыми хлопьями падал снег. На тысячу можно было пообедать, даже с определенным скромным шиком. Или напиться, уже безо всякого шика. Или купить букет Ольге — твердые шипастые розы пластмассово-красного цвета — и отметелить им владельца извиняющегося голоса. Или снять койку на ночь у кроткой привокзальной старушки, а саму ее прирезать по-тихому и остаться жить в пропахшей кошками однушке, пока бдительные соседи не стукнут участковому. Выбор был невелик. Серегин выудил из пачки последнюю сигарету, выкурил; бросил окурок и мятую пачку мимо урны и зашагал по промзоне.

Со станции Рижская, затерянной в сплетении железнодорожных путей у Крестовского моста, можно было уехать без билета. Серегин обычно так и делал. Аккуратно обойдя заваленный снегом станционный домик, он дождался у придорожных кустов, пока подойдет электричка; метнулся к краю платформы, подтянулся на руках; нырнул в открывшиеся двери. Впрочем, ловить его было некому — дежурные то ли еще спали по домам, то ли прятались от снегопада на станции. Серегин вошел в пустой вагон и сел на холодный пластик сиденья. Он ехал в Новоподрезково, на знаменитую подмосковную «блошку».

Знаменита она была больше среди знатоков старьевщицкого дела. Туристы и дилетанты ехали за антиквариатом и букинистикой в Измайлово, к лубочному деревянному кремлю «Вернисажа»; профессионалы же на «Вернике» только торговали, кое-кто недавно купленным в новоподрезковских лабиринтах товаром. Туда, на путаницу узких тропинок вокруг маленькой станции, ранним субботним утром бомжи тащили заботливо отобранное за неделю на городских свалках и мусорных полигонах барахло, старики — застоявшийся в пыльных сервантах советский фарфор, алкашня — хлам, найденный в расселенных под снос домах. В пестрой розвали всяческой дряни острый глаз знатока мог выцепить и Чуковского с картинками Ре-Ми, и почерневший овал «Отличного паровозника» (рубиновая эмаль без сколов, позолота почти цела, родная гайка крепления — нагрудный знак в состоянии!), а то и мечту коллекционера, невзрачную редкость — картонную елочную игрушку «Пионерка» сорок восьмого года. Скупали за копейки. Сливали на том же «Вернисаже», на интернет-аукционах.