Шварце муттер

Неплохой был улов за сегодня – две камер-фрау (явились парой), мундшенк, шталмейстер, царицына бабка-шептуха (так в придворном реестре она и значилась, именно в этой должности), красавец камер-юнкер, и даже целый сенатор – в черной носатой маске. Сенатора привел виконт де Тремуй, и под ярким придворным нарядом, под высоким причудливым аллонжем – Трисмегист едва признал старого знакомца. Виконт улучил минутку и дружески подмигнул приятелю – мол, вот он я, гляди, каков. И пока сенатор шепотом умолял черную матушку – о благосклонности государыни, и о благосклонности, но совсем иного рода – фрейлины Настасьи, виконт де Тремуй обходил часовню с фальшивым любопытством, разглядывал, как будто чего не видел – хотя знал он свою часовню как облупленную. Иван стоял позади сенатора со свечой – поддельный монах, провожатый в подземное царство – и двойственные чувства обуревали его.

И сейчас, укладываясь на тощий матрас в разоренных комнатах покойника Дрыкина – Иван ощущал довольство и одновременно жгучий стыд. Предприятие его – а черная богоматерь была для него в первую очередь предприятием, источником дохода – приносило немалые барыши, а в будущем обещало – и еще больше. Тайная полиция закрывала глаза на подземную часовню – то ли дело было тут в обилии политических дел, заведенных молодым режимом на Москве, то ли в покровительстве могущественного господина Остермана, осенившего часовню крылами своей благосклонности. Вице-канцлер Остерман ежеутренне знакомился с посланиями, собранными в серебряный ящичек – удивлялся, смеялся, выражал восхищение – изощренной фантазией некоторых господ и дам. Серебряный ящик с просьбами к черной богоматери – был для него окошком в большой мир, как сам он говорил. «Так робкий затворник наблюдает из-за портьеры – за проходящим под его окнами блистательным триумфальным парадом».

Но в то же время Трисмегисту казалось, что с каждым визитом очередного праздного щеголя к черной богородице, с каждой нелепой, страстной, жадной просьбой к ней – где-то далеко, в подмосковном маленьком дворце, потихоньку уходит жизнь из той, с кого написана темная икона. Прежняя хозяйка его, матушка Елена, бывшая царица Авдотья, болела и умирала, и казалось Ивану, что именно из-за его – «предприятия» - жизнь и утекала от нее, по струечке, по капельке, и желания, что исполняла черная икона – исполнялись ценою этой утекающей жизни.

Иван уже вкушал первые сны, когда в дверь постучали. Он поднялся, не зажигая свечи – и в темноте он видел, как кот – и пошел открывать.

- Здравствуй, Ивашечка, - красавица-княгиня Нати Лопухина отодвинула Трисмегиста и шагнула в темный дом, - Что, разбудила я тебя?

- Так утро скоро, хозяйка, - зевнул Трисмегист, прикрывая рот ладонью, - Когда ж еще спать.

- Что поделать, если муж мой, пьяница, лишь под утро ложится, - вздохнула княгиня, - Проводи меня к тетушке, на минуточку.

Иван молча затеплил свечу, отодвинул гобелен, под которым пряталась потайная дверь – в подземное царство. Княгиня являлась в подземную часовню почти каждую ночь, и с тех пор, как лишилась нежеланного ребенка – в записках своих просила черную матушку только об одном. О любви Рене Левенвольда. Остерман каждый раз иронически поднимал бровь, разворачивая поутру княгинины каракули:

- Этой любви у нее имеется предостаточно. Этой любви у всех имеется предостаточно – он раздает ее всем дамам, не глядя…

Трисмегист вел княгиню за собою, в подземный, нижний мир, и слышал, как шуршит позади него драгоценное шелковое платье. Он знал, что глупая, отважная его красавица влюблена, и безнадежно, и впустую – сама она замужем, и возлюбленный ее вот-вот женится, на безобразной злобной толстухе, ради приданого… Иван ожидал, что и сегодня будет княгиня умолять – чтоб расстроилась проклятая свадьба. И замер соляным столпом, когда…

- Пусть он уедет! Этот проклятый, жестокий, безжалостный человек… - княгиня упала на колени перед иконой, на грязный каменный пол. Иван еще зажигал на аналое свечи, а она уже шептала страстной скороговоркой:

- Муттер, тантхен…Сделай, чтоб его отослали – хоть в Польшу, хоть в его ебаный Раппин…Ох, прости. Он злодей, он – зло ради зла, таким на земле не должно быть места…Пусть он уедет, и поскорее уедет, как прежде не было его – вот пускай и опять его не станет…

Трисмегист пытался понять – о ком говорит она. Многие русские просили вот так же, страстно и злобно, об удалении парочки Бюренов – очень уж обидным казалось русской знати стремительное возвышение этих двух парвеню. Но княгиня, судя по «ебаному Раппин», говорила все-таки об одном из Левенвольдов – Раппин была их родовая мыза. Младшего Левенвольда она любила – так любила, что каждую ночь молила черную икону о его благосклонности. Выходит, ненавидела – старшего.

Княгиня достала из рукава записку, опустила в прорезь серебряного ящика.

- А что ты делаешь, Ивашка, со всеми этими записками? – спросила она вдруг.

- В огонь, - честно отвечал Трисмегист. В конце концов, записки и оказывались по итогу – в камине господина Остермана.

- А я вдруг подумала – может, инквизитору носишь?