Шварце муттер

Пламя свечи плясало в его руке, и лицо, освещенное изнизу, казалось злодейски-красивым, словно карнавальная маска – злой рот и глаза темные, без блеска, совсем как в маске – прорези. Гофмаршал взбежал по крутой деревянной лесенке, толкнул невидимую в темноте дверь:

- Дома…Теперь – молчи!

Хотя Яков и прежде не сказал ему ни слова…Теперь перед ними были черные дворцовые ходы, потайная неприглядная изнанка, о которой не ведают гости – узкие коридорчики, деревянные переходы, лесенки без перил. Левенвольд, похоже, знал в совершенстве пространство за сценой – того театра, где довелось ему блистать. Был как рыба в воде – и на подмостках, и за кулисами. Он двигался стремительно – так хищная мурена плывет у самого дна, в сумрачных своих водах – по извилистым темным тропам, пронизывающим дворец изнутри, как незаметная паутина, по тайным дорожкам шпионов, абортмахеров, убийц и ростовщиков. Черная лесенка, переход, поворот, и – пламя свечи прекратило метаться и замерло, и очередной марш пробарабанил по очередной двери.

- Ваше сиятельство… - отворилась невидимая дверца, и явился следующий страж, брат-близнец предыдущего.

- Я с акушером, - Левенвольд отдал охраннику свечу и вошел, - Не опоздали?

- Никак нет, ваше сиятельство.

То была приемная, так называемая антикамора, чистилище перед вратами в рай. В таких комнатках днем толпятся просители, ожидая аудиенции. Сейчас здесь сидели два то ли шпиона, то ли питомца господина Ушакова – неприметные, словно пылью припорошенные, но отчетливо разящие перегаром.

- Мы идем, - приказал Левенвольд не то им, не то Ван Геделе, - Разувайся – и входи.

Собственные заляпанные глиной ботфорты он мгновенно и ловко снял, без помощи, сам, и остался в чулках. Доктор тоже вышагнул из грязных своих туфель и спросил осторожно, шепотом:

- Хоть скажите – сколько лет, которые роды?

- Лет тридцать семь, роды, похоже, первые, - одними губами произнес Левенвольд.

«Какой ужас» - про себя оценил перспективы акушер. С такими вводными – ему оставалось разве что молиться.

Левенвольд приблизился к двери, ведущей в покои, и приоткрыл ее – ровно настолько, чтоб прошел человек:

- Прошу, маэстро!

Что это было прежде – спальня, кабинет? Сейчас здесь было слишком уж много ширм – и много старух. Таких вот русских повитух, с их «сахарочком» и другими идиотскими народными приемчиками, подобных старух Ван Геделе издавна почитал первыми своими врагами. Левенвольд мгновенно прочел выражение на лице доктора и по-русски бросил повитухам категорический приказ:

- Этот доктор – главный. Слушайтесь, твари! – и прибавил для Ван Геделе, уже по-немецки, - Бидлоу они знают и боятся, а тебя не знают. Хочешь – выгоним их вовсе?

- Не надо, вдруг пригодятся, - засомневался Яков, - Так где же роженица?

- Идем, - гофмаршал, как хорь, скользнул в лабиринте ширм, - Но только – молчи.

Яков последовал за ним, лавируя среди вышитых на шелке китаянок и японок, и увидел кровать, перегороженную надвое, тоже то ли занавесом, то ли тканевой переборкой, на тонких бамбуковых ножках. Это было придумано, судя по всему, для секретности – нижняя половина роженицы помещалась по одну сторону преграды, а верхняя – спрятана была от акушера с другой стороны, за вышитым тканевым пологом. Там, в секретной части, все было правильно, роженица дышала и орала, и угрями вились возле нее вездесущие старухи, а со стороны несекретной – обретался лейб-медик Фишер, похожий на Кощея из русских сказок. Этот Фишер был звездою кумовства и некомпетентности, и неизвестно, как втерся в доверие к царственным особам. Кое-кого он успешно уже уморил, и московские врачи слагали о Фишеровской дикости цветистые легенды, о его сушеных червях и целебных пиявках… «Бог мой, и мне – вместе с ним…- в ужасе подумал Яков, - Всем конец – и матери, и ребенку, и мне. Выживет разве что Фишер…» Потому что Фишер выплывал на поверхность всегда – кого бы ни уморил.

- Фишер – кыш! Смена караула! – приказал тем временем Левенвольд. Яков невольно оценил, как он говорит – обер-гофмаршал – тихо, но очень отчетливо, так, что невольно вслушиваешься в каждое слово, - Это доктор Геделе, все извольте ему подчиняться. Если желаете – встретить рассвет живыми.

Кощейный Фишер беззвучно кивнул – весь покорность и раболепие. Вполне дружелюбно он указал Якову на таз с водой и кувшин – чтоб вымыть руки. Яков выдохнул и наконец-то перестал дрожать – да, все это время, как вышел он из кареты – его непрерывно трясло, как в лихорадке, и горели щеки. Но вот ужас отступил, и впереди ожидала его обычная акушерская работа, такая, как и всегда.

Яков вымыл руки и осторожно, бочком, приблизился к высочайшей своей пациентке, и начал осмотр, и мгновенно успокоился. Никто не умирал, и предлежание было удачное, и раскрытие – точно такое, как надо. Бог даст, все сможет разрешиться и без участия знаменитых чемберленовских щипцов.

- Давно схватки идут? – спросил Яков лейб-медика, и тот отвечал, с отрепетированным степенным достоинством:

- С двух пополудни, воды час назад излились.