Ослепительной была моя улица.
Прошли годы. Я кое-чему научился, много путешествовал, узнал края иные, запомнил блеск других небес, морей и солнца, порождавших несравненные оттенки света, столь необходимого человеку, как и растению. Но ничто, ни природа, ни книги, не оставило в моей памяти ничего равного этому ощущению постоянной, беспощадной, ошеломляющей белизны, которой отличалось солнце моей улицы.
Блеск этот, без сомнения, существовал лишь в моем воображении, его волшебно преобразила память, и я не совсем уверен, был ли он таким на самом деле. Но торжество солнца совпадало с торжеством жизни.
В десять лет я впервые узнал, какова она жизнь: она заявила о себе первой раной; кончалось растительно-животное существование, зверек обретал разум; и так как я был дитя человеческое, а не просто беспечный котенок, слезы не сразу просыхали у меня на щеках.
Да, моя улица была ослепительной, даже со своими серыми домами, которые солнце окрашивало в белые, с мостовыми, отсвечивающими перламутром, и зеленой травкой, упорно пробивавшейся в расщелины меж камнями, с каменными тумбами, охранявшими уединение этих мест. До того ослепительной, что каждое мгновение ее жизни отпечаталось в моей памяти, будто на негативе. Навсегда. Вот я вижу вновь этого чистого сердцем, взволнованного ребенка лицом к лицу с его первой жизненной трагедией, вижу трепетание его век, слышу необычное биение сердца, как будто это был совсем не я, а мой собственный сын, чей образ уже растворился в этом избыточно ярком сверкании. Но мир того времени выглядел все-таки жизнерадостным…
Глава первая
Ребенок кончиками пальцев провел по губам, коснулся влажной щеки, скользнул по векам зеленых полузакрытых, слишком больших для его маленького лица глаз, отбросил прядку длинных золотистых волос, но она снова упала на лоб. Долгим прерывистым вздохом он втянул в себя теплый пыльный воздух.