Сиамский ангел

Андрей Федорович читал канон на исход души, и чем далее – тем более ощущал себя той, от чьего имени обращался к Господу:

– … вспоминая непотребные мысли, поступки души моей, люто уязвляюсь стрелами совести. Но Ты, Всечистая, милостиво склонившись к душе моей, будь мне ходатаицей перед Господом…

Этот канон он не знал так отчетливо, как прочие молитвы, и дополнял своими словами, и сбивался, но упорно продолжал, а одновременно с движением уст говорила и душа.

– Вот видишь, я же молюсь за нее! – с неожиданной радостью возглашала душа. – Я не дам ей уйти без молитвы! Больше – некому, а я молюсь и плачу, плачу и молюсь…

Действительно – слезы, которых уж сколько лет не знал Андрей Федорович, взяли да и потекли, легко, привольно, не заставляя лицо кривиться, не затрудняя дыхания.

Канон звучал – а Прасковья догадалась взять извозчика и, не доезжая кладбища, увидела толпу на перекрестке. Она расплатилась, сошла и спросила у первой же бабы, что стояла с краю, поднявшись на цыпочки и заглядывая поверх плеч:

– Что это там делается?

– А женщину карета сбила и ускакала, – с обидой отвечала баба. – Лазоревая карета, знатная, и кучер – зверь! А она, бедняжка, на сносях! Тут же упала и рожать стала.

– А кто такова?

– Да кто ж ее знает!

Прасковья, высокая и тяжелая, легко проложила себе дорогу и оказалась у лежащей на земле Анеты. Там же стояли на коленях две пожилые женщины, не побоявшиеся крови и грязи. Они приняли ребенка и уже одернули на Анете подол комнатного платья.

– К нам, к нам! – с таким криком пробилась к ним девчонка лет пятнадцати. – К нам несите! У нас уже воду греют!

Ребенок был уже завернут в клок Анетиной нижней юбки. Нечаянная повитуха передала его девчонке и с трудом встала, а вторая передвинулась ближе к голове Анеты и стала ее похлопывать по щекам.

– Очнись, голубушка! Сына Бог послал!

– Не очнется, – сказала Прасковья. – Царствие ей небесное.

– А ты почем знаешь?

Объяснить это знание по-простому Прасковья не могла – и сказала правду:

– Меня Андрей Федорович за младенцем сюда послал.

– Вот оно что!.. Андрей Федорович?! Ну, тогда…

– Ты погоди, – сказала повитуха. – В дом занесем, обмоем, запеленаем, тогда и бери. А так – нехорошо.

– Может, он и ее назвал, мать-то? – спросил старичок из кладбищенских, что кормятся при покойниках. – А то обмывать, хоронить надо – а на чей счет? Ему-то, поди, ведомо…

Прасковья поглядела на неподвижное лицо с полуоткрытым ртом. Возникло у нее было подозрение, что эту женщину она когда-то видела молодой и нарядной, но воли своим воспоминаниям Прасковья не дала – чего доброго, тогда придется, если по совести, искать родню, искать отца ребенка. А дитя было обещано ей!

– Я за все заплачу, – сказала Прасковья. – Сходи, дедушка, за носилками, вот тебе рубль, пусть и обмоют, и сделают все, как надобно. А я вечером приеду, об отпевании условлюсь.

– Царствие ей небесное, – поглядев на покойницу, молвил кладбищенский старичок. – Вот ведь нашлась добрая душа, на тот свет чин чином проводит… посчастливилось…

* * *

Вокруг был свет. Свет – и ничего более. За его золотой пеленой растаял мир, остались непрочные очертания, даже не наполненные цветом, и те – плыли, качались.

Андрей Федорович и ангел-хранитель стояли рядом, опустив глаза перед потоком теплого света.

Это еще был не суд – это еще только к ним обращались с вопросом. И невысказанный вопрос этот был – ну, как же вы дальше-то жить собираетесь после всего, что с вами обоими произошло?

Андрей Федорович вздохнул. Ему было непередаваемо стыдно за свою обветшавшую одежку, в особенности – за бывшие красными штаны. Он понимал, что представляет собой срамное зрелище.

Ангел же глядел на босые и грязные свои ступни. И безмолвно оправдывался – столько лет петербургскую грязь месить, так кому угодно она к ногам намертво прилипнет, не только ангелу…

Он первым ощутил, что вопрос иссяк и начался призыв.

– Не могу, Господи! – сказал ангел. Крылья приподнялись да и опали. На них почти не осталось перьев.

И тут он увидел собрата. Ангел-хранитель рабы Божьей Ксении стоял напротив, горестный и жалкий. Он опустил белые, безупречной чистоты руки и крылья, имея такой вид, словно его окатили водой из целой бочки.

Следующим ощущением бы приказ.

Оперение, словно нарисованное, стекло с крыльев одного ангела – и как будто белый огонь вспыхнул у ног другого. Этот огонь сжег грязь и взлетел по прозрачному остову его крыльев, расцветая и пушась, застывая на лету. Напоследок вздыбился над плечами и замер радостный, исполнивший веление.

Андрей Федорович повернулся к своему спутнику – и все понял.

Он стащил с головы треуголку, кинул наземь. Расстегнул и сбросил кафтан, упавший и обратившийся в кучку грязи.

– Не надо мне этого, – сказала Ксения. – Тесно душе!..