Сиамский ангел

Марек нагнал священника и наконец поздоровался с ним. Сразу, не дожидаясь вопросов, объяснил, что был принят за старшего, тогда как он – младший. Получилось суетливо, он ненавидел в себе эту суету, возникавшую всякий раз, когда кого-то о чем-то приходилось просить. И потому Марек, оборвавшись на полуслове, задал вопрос про Касьяна.

– Ну, про этого святого теперь мало кто помнит, – сказал удивленный батюшка. – По-моему, у нас в храме его образа никогда и не было. И не Касьян, а Кассиан правильно. Кассиан Римлянин, два монастыря основал в Галлии, мужской и женский. Был богословом, но я, каюсь, его труды читал лишь в отрывках. Как раз у него есть любопытное рассуждение о допустимости лжи.

Батюшка замолчал, как бы желая убедиться, что рассуждение Мареку интересно. Марек изобразил внимание – ему и в самом деле захотелось знать, что там намыслил его ночной безумец.

– Рассуждал он так: если прибежал к тебе убийца, ища укрытия, такое укрытие по человеколюбию надлежит ему предоставить.

– По человеколюбию? – недоверчиво переспросил Марек.

– Да, – твердо ответил молодой батюшка. – Сейчас поясню. Если придут за ним ищущие его – городская стража, или, как теперь, милиция, – и спросят о нем, допускается им солгать и сказать: не знаю, где он. Это делается, дабы дать убийце возможность и время на покаяние.

– А если он вообще никогда не покается?

– То это будет уже его проблема, – совсем по-современному ответил батюшка. – Вы же, если способны к человеколюбию, должны позаботиться, чтобы у него была такая возможность – добровольно покаяться и отдать себя в руки правосудия. Это – тот минимум, который может для него сделать ваше человеколюбие.

– Где же мне его взять? – спросил Марек, причем не своим голосом, а голосом безумца, вообразившего себя святым Касьяном. Батюшка не ответил, и тут только до Марека дошло, что вопрос прозвучал не снаружи, посредством голосовых связок, но внутри. И чей он был – следовательно, неизвестно.

– Но ведь ложь – грех? – спросил он уже вслух, давая волю своей страсти к словесным хитросплетениям, к тонкому заковыристому диспуту.

– Грех, в котором потом можно покаяться. Но сказать правду в этом случае – еще больший грех. Потому что правдой вы отдаете на смерть человека, не успевшего осознать свой грех, который куда больше лжи, и покаяться в нем.

Марек хотел сказать, что, с покаянием ли, без покаяния ли, убийцу все равно казнят, но промолчал. Он понял, что тут – немного другая логика, основанная на другом фундаменте, и надо будет как-нибудь на досуге потолковать о ней – но не с профессиональным богослужителем, а хотя бы с начитанным Зильберманом.

– Интересный святой, – только и заметил он.

– В народе его сильно извратили. Но это одни суеверия – будто Касьян недобрый, будто три года в аду живет, и на четвертый только его Господь на землю пускает.

– А почему три года в аду? – заинтересовался Марек.

– Так у него же память двадцать девятого февраля, раз в четыре года. Вот всякие глупости про високосный год с ним и связывают. А образ… С образом такое дело – его обычно так вешали, чтобы видеть только на выходе. Над дверью, понимаете? И изображали с черным ликом. Вас ведь это интересовало?

– А ризы? Какие ризы? – быстро спросил Марек.

– Это как иконописцу на ум придет, тут канона, кажется, нет.

– Спасибо, – с тем Марек поспешил к выходу – смотреть, нет ли там все же Касьяна в белых ризах.

Но не было.

Двадцать девятое февраля – точно! Кто-то когда-то сказал: Касьяновы именины, только Марек не догадался переспросить.

Угораздило же родиться…

Шуточки подсознания?

Но дверь-то хлопнула всерьез и громко. Опять же, лоб и щека ощущали шершавость заборной доски.

С днем рождения, сказал Касьян – и был прав. Вот именно – с днем рождения…

* * *

Канкан.

Движение руки к мобилке уже стало привычным. И место мобилки – справа от монитора, и те волны, которые бегут по дипслею за секунду до звонка…

– Слушай, дело есть, – сказал Федькин голос. – Выручай, за мной не заржавеет.

Уж в чем-чем, а в скупости Федьку никто бы не упрекнул. Марек слышал, как она рассказывала Оксане про Федькины закидоны. Безумец шел с ней по улице, читая, как всегда, громким голосом стихи, и ладно бы только ей! Он остановил двух девчонок-подростков, загнал их в подворотню, им тоже что-то прочитал, он встретил знакомца, который хотел всего-то-навсего сказать «хай!» и услышать ответное «хай!», но был остановлен посреди тротуара на четыре минуты, четыре минуты совершенно ему не нужной поэзии. Видя, что спутник отвлекся, она попыталась сбежать. Он догнал как раз у дверей, на которые она могла только облизываться, дверей магазина самой что ни на есть фирменной парфюмерии и косметики, и открыл их перед ней, и велел выбирать. Она выбрала духи «Кензо», он оплатил покупку, и они пошли дальше, и стихи гремели на всю улицу.

А мне, наверное, одеколон перепадет, подумал Марек, ага – тройной, или был еще «Шипр», а бабка-еврейка почему-то именно в больших одеколонных флаконах хранила специи и пряности…