Сиамский ангел

Домой Марек прибыл в непонятном часу суток совсем обалделый.

— Ничто не спасет смертельно раненного кота, — бормотал он, ставя на огонь чайник, — ничто не спасет, кроме…

Но ему требовался вовсе не чай. Он понял — нужно вывести себя на прогулку.

Эти места он в общем-то знал, но неважно. А тут было много любопытного — и любопытного как раз при лунном свете. Как минимум — старая церковь на перекрестке трех улиц, бывают и такие, впрочем, перекрестком его можно назвать с большой натяжкой: участок с садом и даже какими-то сараями, который вместе с церковью составлял что-то вроде необитаемого острова. Необитаемого потому, что церковь уже который год реставрировали и все не могли доделать. «Сдать в эксплуатацию» — вспомнил Марек слова, сказанные не единожды отцовским голосом, отец до пенсии работал в строительстве.

Похоже, именно сюда носила его баба Лиза. По крайней мере, Мареку вдруг захотелось, чтобы сюда — на этот островок безвременья посреди буйного течения времени, именно такой выглядела церковь днем, когда мимо неслись двойные ряды машин без единой прорехи, как будто настоящий водяной поток.

Он пошел пустыми улицами, в этот час — никому не нужными улицами. Ему понемногу становилось легче. Ноги двигались в каком-то автономном режиме, он их не чувствовал. Мысли не допекали. По сторонам были незнакомые дома. Каждая витрина становилась маленьким открытием. Он профессиональным взглядом оценивал размещение товара и рекламные примочки, это получалось само собой. Впрочем, ощущать себя профессионалом — всегда приятно.

Канкан, будь он неладен! Правильный канканчик, с жизнерадостными ножками! И юбки, вскинутые вверх настолько, что закрывают лица девчонок, мало кому нужные лица.

Это могла оказаться так необходимая старшему Ира. Вот бы еще понять, почему он тогда сам ей не звонит, а ждет ее звонка.

Но в трубке был мужской голос.

— Не спишь? — спросил Федька. — Я новые стихи написал, сейчас прочту.

— Я думал, ты уже не будешь звонить, — без всякого здрасьте, как и Федька, сказал Марек. Он честно не понял, что в нем вызвал этот голос — раздражение или все-таки удовольствие.

— Да, мне твой братан сказал про мобилку. Но ведь тебе же тогда стихи понравились? Сейчас будут новые.

— Валяй, — безнадежно позволил Марек, полагая, что чем раньше Федька начнет — тем раньше и закончит.

И пошел, и пошел, держа трубку у уха.

— По неизвестной мне реке, по незнакомой мне реке, на полном холостом ходу, на глубине к себе иду, — соблюдая размер, хотя и несколько невнятно, сообщил Федька, а дальше последовало весьма реалистическое изображение утопленника. И вдруг: — К той незаконченной звезде, дарящей свет всему, везде, бесстыдно освятившей грех бессрочным доступом для всех…

— Аська, подумал Марек, это Аська.

— Правда, гениально?

Не может же быть, что Федька так нагло убежден в своей гениальности, подумал Марек, это он прикалывается, нужно чуточку опустить.

— У тебя все какая-то водяная тема, — сказал он. — Помнишь, на прошлой неделе было…

И, почти не напрягая память, процитировал:

— В молчаливом бреду бесконвойно бреду по колено в воде, от тебя — не к себе. Отражаясь в луне, продолжаюсь на дне, диким хмелем в вине, арматурой в стене.

— И что?

— Ничего. Надо бы проверить, что это значит по Фрейду.

— Вода по Фрейду? — Федька задумался, но слишком обременять себя размышлениями не стал. — А я еще одно написал, хочешь?

— Хочу.

— Летит вода, скользит нога, скрипит строка — пока, пока… Глотаю брысь, кусаю высь, слепая рысь — вернись, вернись…

У Марека глотку перехватило. Жалость, проклятая жалость — как к той сиамочке!..

— Следят следы, кричат коты, молчат сады — воды, воды…

И Федька сам замолчал.

Ответить было нечего — что тут ответишь…

Наверное, Федька понял это как лучший комплимент. Потому и отключился.

Марек обогнул церковь — омывавшие ее с двух сторон рукава времени были пусты — и увидел летящий посреди одного такого рукава, прямиком к храму, автомобиль.

Машина именно неслась, как будто надумала уйти ввысь, и церковь совсем некстати перебежала ей взлетно-посадочную полосу. Машина резко взяла вправо, так же резко — влево, и ее почти не занесло, хозяин справился с управлением и погнал свою послушную тачку дальше, вперед, непонятно куда.

Марек узнал апельсиновый кабриолет и черную голову Федьки.

И тут же память открыла картинку — чистенькую сиамочку с огромными глазищами, которая выскочила на лестницу, и окаменела от страха, и прижалась к бетону.

— Слепая рысь, вернись, вернись… — беззвучно позвал Марек.

Сиамочка обернулась.

— Там страшно, там холодно, там ангелы с клювами летают, — сказал ей Марек. — Знаешь, как клюются? Вернись, дурочка.

И картинка пропала.

Это незримая Оксана взяла кошку на руки и унесла в чистый, ухоженный, надежный, непоколебимый дом.

Забора, занозистого и сто лет как посеревшего забора из плохо оструганных досок, какими обносят всякую попытку строительства, не стало, — а на паперти обозначилась темная фигурка. Сидела она знакомо, на корточках, и привычно размазывала грязь по расстеленным ризам.