Сиамский ангел

— Под мышки бери, — сказал он Касьяну, — а я под коленки.

Подмышки, коленки… как будто спящего ребенка… стоп!

Марек ужаснулся — они же могли закопать спящего!

В самом деле — что Федька сделал с Димкой Осокиным? Молитва — допустим, молитва прозвучала в ушах, но не бывает же, чтобы молитва убила! Приложил чем-то металлическим в висок? Задушил? С него станется… но язык же не вывалился… Нож?.. А мог и застрелить — от «Марокко» столько шума, что выстрел впишется и останется неопознанным навеки.

Острая жалость к навеки безопасному сопернику созрела изнутри глаз и едва не брызнула наружу.

Димка, мачо Димка, СВОЙ Димка! Димка, ты жив?! Ты же свой, мы из одной конторы, мы еле терпели друг друга, но ты же СВОЙ! Произошла какая-то путаница, Федька все понял не так, ты просто ухаживал за женщиной, которая нравится всей конторе, и ты водил ее в престижный ночной клуб… чуть ли не каждый вечер… ну и что?.. Вот так ты за ней ухаживал!

Тебе нравилось, что тебя видят с этой красивой, эффектной женщиной, с натуральной блондинкой, что гордо несет свою фигуру кинозвезды по дубовому паркету богатых домов и по стеклянным, с адской подсветкой, полам ночных заведений! А ей нравилось, что ее сопровождаешь ты — настоящий мачо в тугих кожаных штанах с блеском! Вы действительно были красивой парой…

И нельзя, чтобы тебя сейчас закопали. Нельзя допустить — это будет пошлой местью за то, что она ходила в «Марокко» именно с тобой, а с другим даже не всегда — в бар для курящих. Нельзя же! Ты, наверное, там, за пределами сна, жив и недосягаем. И все равно — нельзя!

Марек пошлепал по грязи к косогору, куда Касьян и Федька понесли Димкино тело.

Там Касьян уже наметил лезвием белесой лопаты кривой прямоугольник.

— Не делай этого, — сказал Марек. — Он жив.

— А ты бы хотел, чтобы он был жив? — спросил Касьян. — Ты бы хотел не знать, за что его — так? Белые у тебя ризы, отчего они белые?

— Это у тебя, — возразил Марек.

— С днем рождения! — привычно поздравил Касьян. — На-ка, подержи.

Сон, ну точно — сон, подумал Марек, глядя, как оба они, Касьян и Федька, опустив тело на траву, садятся рядом и зачем-то разуваются, зачем-то связывают обувь шнурками. Опомнился, когда грязные сандалии Касьяна и еще чистые полуботинки Федьки повисли у него на шее.

И он все вспомнил. Просто сон шел параллельно жизни, и было же когда-то в нем сказано, что каждой земной дороге соответствует небесная.

— В белом тебе ходить отныне, в белоснежном, в ослепительном, как белое пламя, — печально сказал Господь. — Пока не проснешься…

И с Марека посыпался прах, серый и рыжеватый, он облетел и с обуви, и с фуфайки, ни одной мохнатой пылинки не осталось в ней, и прах лег у ног круглым ковриком, вроде тех, что вязала бабка-полячка из лоскутов, а Марек стоял недвижимо и смотрел на свои сомкнутые руки, шевеля пальцами и позволяя голубоватому огоньку перебегать с руки на руку.

Касьян копал сильно, всаживая лопату на полный штык, и вылетала из ямы белая земля. Потом лопату взял Федька и углубил яму настолько, что впору было уже самому туда прыгать.

Их лица, как положено в негативе, были черны, но и одежда тоже, а ведь только что ризы Касьяна казались пятнистыми, рябыми.

Тело аккуратно, даже осторожно, уложили в яму и стали закидывать глиной, Касьян орудовал лопатой, Федька пихал комья босыми ногами. Потом утоптали.

Вот и все.

Касьян и Федька сошлись, положили руки друг другу на плечи, молчали. Касьян был незрим, одно лицо и кисти рук. Марек понял — он так измарал ризы этой глиной, что уже ни единого просвета.

Но силуэт обозначился, проступил во мраке мелкими белыми черточками, штриховкой старинной гравюры.

Похоже, Касьян сам не замечал происходящих с ним изменений.

— А теперь пойдем вместе и вместе ответим, — сказал он Федьке. — По закону.

— Пошли, — ответил Федька. — Что сделано — то сделано.

Ни слова не сказав Мареку, они повернулись и пошли прочь. А он смотрел, и тревога в нем делалась болезненной, как будто зарождалось воспаление, повышалась в некой блуждающей точке температура, неприятный жар уже гулял по коже.

Словно бы некое живое тепло, наплывающее со всех сторон, пыталось его согреть, но при соприкосновении с кожей возникало странное отторжение, и в тончайшем слое воздуха над телом тепло меняло свои свойства…

И обычная ясность мысли, грациозной, как горная козочка, и совершающей четко выверенные прыжки с образа на образ и с парадокса на парадокс, куда-то подевалась, уступив место ощущениям. Но Марек все же пытался думать, пытался понимать и сопоставлять, пытался!..

Что в его мире было теперь позитивом, что — негативом? Кто — белым, кто — черным?

Куда уходят, о чем-то тихо беседуя, Федька и Касьян? А полупрозрачный кабриолет сам тихонько едет следом…

Кто остался, не тронутый ни единым брызгом глины, с чужой обувью на шее?

Кого наказал опечаленный Господь белыми ризами?

И куда деваться наказанному, имея лишь эти ризы да чистую обувь на шее, с которой уже давно осыпалась вмиг высохшая глина?