Сибирь и каторга. Часть первая

В этом общем стремлении на отдел, для самостоятельного существования на правах полнейшей независимости, придумывались слова, прикрывающие тайну приемов известного ремесла и промысла, чтобы скопившийся из них словарь знал не всякий; а смышленый человек, спознав один, мог бы блуждать и заблудиться, попав в трущобы другого словаря. Выдумка новых в замену истасканных старых в этих случаях прежде всего являлась на выручку. Зазнавший, например, голову за «неразумницу» (в отверницкой речи) не распознает ее в позднее придуманном прозвище лауда. Слышали прежде и узнали все часы за веснухи, — теперь же вместо них и у тех же мазуриков слышится новое прозвище бани; прежняя музыка предостерегала ходящих по ней об опасности словами стрема и мокро, — теперь говорят, неизвестно почему, "двадцать шесть". Прежде по музыке мошенник назывался французским словом «жорж», теперь откровенно по-русски и не без некоторого поползновения на остроумие назвался «торговцем». Прежде сыщику было звание "фидарис, фига, подлипало", — теперь: «двадцать-пять» и придумано всему комплекту их общее новое название "чертова рота". Кошелек с деньгами назывался шмель, теперь «шишка»; бумажник — финал, шмука, теперь «лопатка» и «боковня». Рубль у мазуриков оказывался и «колесом», и "царем", — теперь, по-новому, это «дере»; полицейского же они звали «каплюжником», теперь согласились называть гуртом прежнего фараона и бутыря (буточника) — пауком; прежде «начудил», теперь наездил, если сделать неудачную кражу, сделавшуюся открытою, и проч. По вызову различных нововведений, конечно, явились новые слова уже не для прикрытия, а по необходимости: явилась «халдыговина» — конная железная дорога (у петербургских мазуриков); про арестованного по приговору мирового судьи говорят, что он "на месте".

В хорошем, более законченном языке (как, например, в офенском), для лучшего укрытия от любопытного и любознательного уха, на один предмет и понятие существует по нескольку иносказательных выражений: есть — ефить, троить, брясть; девица — корюк, карета, карюха; водка — гамза, гамзыра, дряб-ка; огонь — дульяс и дулик; работник — наепшурник, придешь; сын — фетяк и лащина; пирог — спидон и кундяк, а так как по деревням гостеприимно кормят пирогами всякого захожего человека, то, например, и у шерстобитов (волнотепов) имеется для него особое имя — елесник; божиться — сгодиться (потому что Стод — Бог) и щедиться и проч. В музыке, по богатству слов уступающей только словарю офенскому (торговому), точно так же на деньги два слова: сара и бабки, на платок три: лепень, шемяга, персяк, на избу также три: куреха, домуха, домовуха; бежать — хрять и лататы; ничего, не беда — сухари! шманал; шинель — шельма и накидалище; вынуть из кармана — выначить и срубить; соединиться в шайку — стабуниться и склеиться; лакей — алешка, Алексей Алексеич; укус — лак; халдей — денщик; похороны — халтура и проч.

Многие слова утратили секрет и, прорвавшись в общенародное употребление, перестали считаться пригодными для обихода в темном ремесле, в плутовских изгибах его, и не перестали лишь смущать близоруких собирателей словарей этих. В мазурницкой музыке мы находим такие слова: одеть — оболочь; бежать и убежать — хрять и ухрять; попасться в преступлении — влопаться; скрыть, заслонить — затылить; для виду — для блезиру; сделать неудачную кражу — начудить; чертоплешина — плюха по затылку; труба — вздор, пустяки; жулик, который означает по музыке и по-офенски ножик, по музыке же — и мальчика-ученика воровскому делу, перенесено в Москве на самых мастеров промысла; пропить, промотать — проюрдонить;[112] у офеней пащенок — дитя, ребенок; масья — мать; глаза — зеньки. Все эти слова знают все петербургские мастеровые, многие из этих слов употребляют люди и повыше полетом.

Само собою разумеется, что богатство слов сосредоточивается там, где вращается и самый промысел. Темное дело, прикрытое темными условными словами и выражениями, на этот раз обнаруживает свои живые пункты и поле деятельности во всей наготе.