Сибирь, Сибирь...

Да и дождь припустил, едва мы отдались на волю волн… Да и волны находили возможность плеснуть через край. Нет, не объезжена была Лена и седоков не терпела. Чего только она не выделывала, чтобы скинуть нас с себя — бросалась из стороны в сторону, в узких проранах среди скал бешено взметывалась, с грохотом бурлила, кипела, бросалась на камни, свергалась с них, задышливо пенилась и снова брала буйный разбег. Когда бы не крепкая рука Семена Устинова, взятая в оборот сразу же, с места, когда бы не опытность его, недалеко бы мы уплыли. Но чего нам стоило это «везение»! До сумерек от начала хода оставалось часа три — через три часа, приткнувшись на первую ночевку, мы являли собой совершенно бедственное зрелище: все в нас и у нас было мокро до нитки, до крошки и до тютельки. Мы доставали из рюкзаков и выливали из полиэтиленовых мешков на землю сладкую воду и воду соленую из того, что было сахаром и солью; вылавливали из воды разбухшее месиво, бывшее теплой одеждой, отжимали воду из спальных мешков. Хлеб, кроме нескольких буханок, упрятанных в специальный непромокаемый мешок из лодочного комплекта, превратился в кашицу и пошел на пропитание лесным зверушкам. Я брал с собой две книги со старыми описаниями Лены, в которые собирался по дороге заглядывать, — безвозвратно погибли и они и, вытряхнутые в мох, разбухшие, с перебученной из письменности в художество типографской краской, едва ли нашли у местного таежного населения какую-нибудь пользу.

На сушилах вокруг костра, то втягиваемые жаром, то отдуваемые, болтались портянки, носки, рубашки, листки блокнота, спасаемого для записей; спальные мешки, выставив их перед собой, мы тянули вплоть к огню и пытались выжечь мокроту, чтобы хоть ненадолго залезть в тепло. А сверху не отпускал дождь. Отогретое, казалось, до белого каления, до двойного просыха, едва отворачивали его от огня, окуналось во влагу и моментально вновь отсыревало.

И так продолжалось потом еще трижды из ночи в ночь.

* * *

В первую ночь я не спал вовсе. Легкая заморская палатка из какого-то необыкновенно тонкого и нежного материала, мною же взятая за ее невесомость и способность скручиваться в аккуратную небольшую скатку, сверху, надо отдать ей должное, влагу не пропускала, но по бокам под непрестанным дождевым боем пропитывалась водой так, что при малейшем прикосновении пятнала мокрым незамедлительно. Мы и ставить ее могли лишь в мокрое месиво из травы, хвои, мха и песка. Ах, как бы она смотрелась, как бы сияла где-нибудь на открытом берегу Лены под солнцем: ярко-красная, игрушечно-торжественная, вся из себя ловкая, ладная, с игривой оторочкой молний-застежек вокруг входного полога, а с противоположной стороны — с веселым сетчатым окошечком, чтоб опахивало ветерком в знойный день, но муха или комар — ни-ни. Среди всех красок уже наступившей здесь осени она бы взблескивала прямо-таки золотым самородком рядом с рудной породой.

Но под дождем, в сумраке затяжного ненастья, сделавшего все вокруг водянистым и темным, все пригасившего и огрузившего, ничем не выделялась из общего скорбного настроения и наша заграничная штуковина. Чувствовала она себя очень неуютно и сама не могла дать ни уюта, ни приюта. Обвисшая, захлестанная налипшей хвоей и сучками, с замытой краской, с заляпанным грязью лазом, она не только потеряла всякий форс, но выглядела и неуместной среди таежного ростостава, и несуразной. Рассчитанная по инструкции на троих, она троих и приняла, но когда, спасаясь от нового обвала воды, впервые нырнули мы в нее, обнаружилось, что кроилась она на гораздо менее крупный народ, чем мои товарищи, взросшие на вольном сибирском воздухе. Умащиваясь, невольно приходилось толкаться, лягаться и бодаться, при этом палатка сотрясалась так, в такое приходила волнение, будто кто-то огромный, звероподобный, запутавшись с головой, пытается стянуть с себя одежину. Вползать внутрь и выползать надо было на карачках. Замки заедало; закусывая нежную материю, они отказывались «ездить», и в ноги через незастегнутый полог забрасывало водой.

Пытаясь обсушиться у костра, мы только и делали, что дули горячий крепкий чай. И, возбудившись от него, не умея скоро остыть от приключений дня, я не мог уснуть. В тесном влажном мешке было не повернуться, дождь, набрасывающийся с бешенством и шумно истязающий палатку, отнюдь не убаюкивал; я лежал без сна и час, и два, то открывая, то закрывая глаза, не зная, чем себя притомить, стараясь и сквозь дождь слышать шум реки, который мог быть убаюкивающим. Сначала в палатке было светло до яркости от проницавшего ее зарева костра, затем свет стал слабеть, рваться, порхать слабеющими всполохами, наконец сделалось совсем темно. Костер залило. Я не выдержал и поднялся, чтобы раздуть его. Товарищи мои спали.