Сибирь

Солдат увидел не сразу. Высокие головки саней, заделанные досками, поначалу скрывали их от его глаз. Но вот на спуске с переезда сани развернулись, и Акимов увидел солдат в натуральную величину. Не ожидавший этого, он поспешно отступил за угол. "Еще уйдет совсем", — с беспокойством подумал Степашка, решивший рисковать. Придержав коня напротив дровяного склада, Степашка, размахивая руками, сказал:

— Садитесь, Селифон Акимыч! И не ругайтесь за бога ради, что солдат посадил. Все ж таки жалко служивых. Подвезем до лучановского свертка.

В первое мгновение Акимов опешил, но Степашка прямо и выразительно смотрел на него, давая понять, что все идет хорошо.

— Здорово, служивые! — подходя и по-хозяйски укладывая тюк на сани, сказал Акимов.

— Здравия желаем, вашество, — ответили солдаты и сели поплотнее, уступая лучшее место "старшему приказчику".

Выехали за рощу, город скрылся за лесом. Здесь в поле ветерок пронизывал насквозь. Солдаты сжались в кучку, надвинули папахи до глаз, подняли воротники старых шинелей. Прошивал ветер и Акимова. Ища защиты от ветра, он притиснулся к фельдфебелю, грея своей спиной и его и себя.

— Одежка-то, ваше степенство, у вас вроде нашей — на рыбьем меху, засмеялся фельдфебель.

— Оплошал! Хотел утром шубу надеть, да показалось, что тепло. А тут, видать, как раз ветерок-то и разгулялся. Не в городе! — еле двигая замерзшими губами, бормотал Акимов.

Через полчаса солдаты соскочили с саней. Топчась возле сворота на Лучановку, они дружески помахали руками, прощаясь и благодаря Степашку и Акимова за подвоз.

Несколько минут ехали молча. Теперь от встречного ветра Акимова спасал-Степашка. Ему мороз и ветер были нипочем! В полушубке, в пимах, в шапке и с шарфом на шее, он чувствовал себя как дома.

— Ну-ка, вспомни, как ты меня при солдатах назвал? — усмехаясь, сказал наконец Акимов и еще теснее прижался к Степашкиному боку.

— Селифон Акимыч. У нас так зовут управляющего торговым домом.

— Селифон Акимыч! Ну, братец мой, и окрестил же ты меня! Век не забуду.

— А что же делать?! Они же сели ко мне на сани и не спросились даже. Сели, и все! А когда я увидел, что вы вроде собрались уходить, уж тут закричал, думаю, будь что будет.

— И правильно сделал… А ты знаешь, кого везешь-то?

— Сколько можно, знаю.

— Ну и спасибо тебе за выручку. Может быть, когда-нибудь и встретимся.

— Все может быть.

Акимов замерз так, что озноб начал колотить ею.

— Слезайте и бегом за мной. Погреться надо.

Акимов соскочил, а Степашка перевел Малыша на резвую рысь. Скользя в ботинках с калошами на выбоинах, Акимов пустился вслед за подводой. Он пробежал, может быть, с версту, чувствуя, как тепло вопреки холодному ветру, бьющему в лицо, разливается по всему телу.

— Подожди, дружок, согрелся, — взмолился Акимов, когда они, миновав широкий лог, поднялись снова на равнину.

Степашка остановил Малыша и дождался Акимова.

Весь путь до Богашевой от рощи занял часа два.

Когда показались крепкие, из отборных бревен дома богашевских крестьян, Акимов спросил Степашку, где он думает высадить его.

— А вот тут неподалечку, не доезжая до домов. А на площадку пройдете прямо по насыпи, — сказал Степашка и посмотрел на Акимова с сочувствием. Желая утешить своего спутника, вынужденного прятаться от людских глаз, Степашка с раздумьем добавил: — И не горюйте, что приходится уезжать втайне. Скоро вот революция произойдет. Тогда-то уж походите вволю по главной Почтамтской улице…

Слова Степашки тронули Акимова за сердце. Он порывисто прижал плечо паренька к себе, сурово сжал губы, подумал: "Так и будет, дружище! Будет! Будет так!"

Около тропки, пробитой через сугроб, Степашка остановил Малыша.

— Вот тут бы и взойти к линии. В добрый путь!

— Хорошо. Счастья тебе, удач! — Акимов схватил тюк, закинул его за спину, поспешил подняться по крутому склону на полотно железной дороги.

Из глубины снежного месива, поднятого усиливающимся ветром, донесся отдаленный перестук вагонных колес. Из Томска к Богашевой приближался поезд.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

После свирепых рождественских морозов запуржило над нарымскими просторами. Вьюги сопровождались обильными снегопадами и такими голосистыми ветрами, что Федот Федотович, повидавший на своем веку всякое, и тот как-то вечером, сидя с Горбяковым за чаем, сказал:

— Ты послушай, Федя, как он высвистывает, ветерто! Сколько живу здесь, в Нарыме, ни разу такой пуржистой зимы не было. Раньше у стариков примета была: если ветры вот так стоголосо поют, жди вестей, да не простых, а таких, от которых умопомрачение случается.

— Пустяки все это, фатер. Вести — одно, а ветер — другое. Выдумывают люди то для утешения души, то, наоборот, для ее возбуждения. Вот в такие длинные вечера делать нечего, ну и выдумывают, сочиняют всякую всячину…

— Ну, не скажи, Федя, — не согласился старик с Горбяковым. — Выдумывать народишко горазд — это так, а все ж таки старики подолгу живут не зря. Коечто примечают такое, чего разом и не выдумаешь.

— А вот это верно, фатер. Без этих вековых наблюдений тяжело было бы и рыбакам и охотникам, да и на пашне они многое подсказывают.