Сибирь

День стоял яспый, сияло холодное солнце, окрашивая позолотой бело-темные леса. Небо было высоким и голубым-голубым, как в августе. А стужа крепчала: потрескивал лед на болотах, постукивала земля, раздираемая морозом. Дятлы не щадили клювов, рассыпали дробный стук по тайге, торопясь подкормиться, пока древесные червяки намертво не прикипели к кожуре деревьев.

На ночевку остановились в глубоком логу, на берегу дымившейся речки. Федот Федотович скинул с ног лыжи, снял со спины ружье, добродушно сказал:

— Ну, паря Гаврюха, иди в избушку, отдыхай. Замаял я тебя нонче. Сейчас печку запалю.

Акимов осмотрелся: никакой избушки он не видел.

Усталось шатала его, хотелось немедля лечь, раскинуть руки и ноги, закрыть утомленные белизной глаза.

Федот Федотович заметил недоумение Акимова, засмеялся:

— Эвот где мой дворец… — Старик проворно лыжами разбросал снег, и в береге показалась дверь.

Избушка была крохотная, но все необходимое в ней имелось: печка в углу, нары, столик в две плахи, два чурбака для сидения. Потолок и стены избушки были шн крыты изморозью, и застоявшийся холод отдавал плесенью.

— Приляг, паря, приляг. В сей момент печку спроворю. Дрова и лучина с осени у меня тут заготовлены, — присев на корточки, сказал Федот Федотович.

Печка в тот же миг загудела, и через несколько минут избушка стала наполняться теплом.

Акимов сбросил полушубок на нары, снял бродни, лег. Федот Федотович вышел, застучал котелком, жалобно проскрипел под его ногами промерзший снег. И все на этом оборвалось. Но сон Акимова был недолог. Федот Федотович дошел до речки, зачерпнул в котелок воды и вернулся, затратив на все от силы четверть часа. Когда дверь скрипнула, Акимов поднял голову.

— Отдыхай, Гаврюха, пока чай скипит! — сказал старик, но Акимов поднялся освеженный, будто выкупанный в целительной воде.

— Как в яму ухнул, — усмехнулся Акимов, дивясь тому, что произошло с ним.

— Молодому — минута, старому — час на отдых дадены, — понимая, о чем говорит Акимов, сказал Федот Федотович и приладил котелок на круглый проем печки.

Акимов встал с нар, намереваясь помочь старику в приготовлении ужина.

— А давай неси с воли припас. На кляп я мешки подвесил, — сказал Федот Федотович в ответ Акимову.

За время своей жизни в Нарыме Акимов хорошо уже освоился с особенностями местного просторечия. Он вышел за дверь, на волю, и тут на огромном деревянном гвозде-кляпе, вбитом прямо в стену избушки, увидел мешки с продуктами — припасом.

Небо подернулось густой синевой, и в тайге быстро стемнело. Чуточное окошечко в стене над нарами погасло. Федот Федотович достал с полочки банку-жировичок, зажег фитиль. Тьма отступила в углы. Читать при таком свете — глаза надсадишь, а ужинать вполне можно.

Федот Федотович нарезал хлеба, настрогал мороженую осетрину, присыпал ее перчиком, очистил две луковицы, подал одну Акимову.

— Ешь, паря. На место придем — свежей дичины расстараемся, — угощал старик.

— А что, дедушка, далеко мы сейчас от Парабели? — спросил Акимов.

— Не догнать нм! — махнул рукой старик и, помолчав, ухмыльнулся: — На всяк случай попервости я их запутал. Вспомни-ка, сколько раз мы дорогу пересекали?

А потом в кедровнике пять кругалей сделали. Начнешь такую петлю распутывать — сам запутаешься. Непосильно их сноровке такое! А тут еще снежок с утра след припорошил.

— Ничего не заметил: ни дороги, ни кругалей, — признался Акимов. Казалось мне, что идем все время по прямой.

Старик довольно рассмеялся, приглаживая белые кудрявые волосы, сбившиеся под шапкой. Слова Акимова были для него лучше всякой похвалы.

— В том она и закавыка! Ты думал, что идешь по прямой, а я тебя кружил, как щепку в омуте. А до Парабели тут напрямую верст двадцать. — Посмотрев на Акимова в упор, Федот Федотович с покровительственной ноткой в голосе добавил: — Ходок ты, паря, хороший.

Жила в тебе прочная, и силенка есть. Сколько тебе годов-то?

— Двадцать третий минул.

— Холостой, женатый?

— Холостой.

— Оно и ладно. При такой жизни одному куда легше.

— Гораздо легче, дедушка.

Акимов опустил голову, и мгновенно вспомнился ему Петроград. Месяца за три до ареста Ксенофонтов познакомил его со своей сестрой Катей. Девушка училась на Бестужевских курсах и помогала брату в организации подпольной работы. Катя очень пришлась Акимову по душе. Но в делах сердечных Иван был малоопытен.

В ранней юности его постигла неудача, оставившая в его сознании глубокий след. Лет восемнадцати от роду он, сын лесничего, влюбился в дочь лесозаводчика. Жили на Каме. Избранница Акимова ответила ему пылкой взаимностью. Отец и мать Ивана видели, что парень намеревается рубить сук не по себе, но расположение к сыну семьи богатого лесозаводчика льстило им.

С клятвами быть до гроба верными друг другу Иван расстался с подругой, отправляясь в столицу на учение.

В первые месяцы разлуки он получал от любимой письма чуть ли не каждый день. Затем они стали поступать реже, и тон их становился все более холодным.