Сибиряки

— А так: я тут лишний час протолкаюсь, зато там — он показал зажатой в кулаке тряпкой на гаражные ворота — неделю, а то и две не хвачу горя. Имя, механикам, что: план нужен, с гаража машины постолкать, а там катись, как знаешь. Вот и катались: то на боку, то на буксире. Я свою ласточку пуще глаза берег, царапины ей не позволил, кормилице. А ноне товарищу Позднякову Алексею Иванычу слово дал: еще полста тысяч наездить, сверх графика, стал-быть. Вот первую тыщу кончаю. Сверх-то. Так на кой же бес мне ее несмазанную, немытую выгонять? Враг я ей или кто? Это ж кобеля год не мыть — и тот опаршивеет. А машина — вещь тонкая, за ней присмотр нужен. А ты погляди, дорогой товарищ, кто со мной в гараже стоит, люди какие. Вон Косых, вон Рублев тоже. Первый во всем трансе водитель, сам знаешь. Тоже, погляди, скоблят. Работать люди хотят, вот почему. А шантрапа — та давно выехала. Может, за воротами, может, еще где уже козлом пляшут, буксира ждут. Сам не раз подбирал, знаю. Мусор!

— Тца, тца, тца…

— Товарищ Поздняков Алексей Иванович вчера самолично сказал нам: «Вы — шофера, вы — хозяева, вы и в ответе». Правильный он человек, не то что там… некоторые…

— Так и сказал?

— Так. А что?

— Правильно сказал.

— Вот и я так считаю. Правильный человек. А что машин в гараже много — так это ничего. Это мы старую грязь чистим.

— Без ремонтников?

— Без их. Так ведь временно же. Вот седня транзиты последний раз грузы приняли, а завтра куда возить? Перфильев морозов пообещал, Гордееву вовсе до нас дела нету, эти… как их… рольганги в мастерских строит, а товарищ Поздняков… Нет, мы, шофера, не в обиде.

8

Долго еще присматривался и прислушивался ко всему Наум Бардымович, что делалось, говорилось на автопункте. Побывал и в райкоме. Теплов сказал:

— Поздняков народ поднять может — это главное. Ты вот, например, не смог, помнишь? — и рассмеялся, глухо, отрывисто.

— Забыл. Сегодня напомнили, однако.

— Ну-ну, знакомьтесь. Народ раскачаете — он вам не транзит — горы выстроит! Морозов бы еще да Гордеева подстегнуть. Жалуются на него люди, консерватором называют. Знаешь, шофера как его? Сухарь наш! Сухарь и есть.

9

Было уже темно, когда Танхаев постучал в калитку Рублевых. Вся большая семья Николая Степановича была в сборе. Не было только Нюськи. Сидели за столом, за большой муравленой чашкой.

— Хлеб-соль, хозяева! — громко приветствовал с порога Танхаев.

— Едим да свой, — в тон ему ответила бабка, оглядывая незнакомого гостя.

Рублев встал. Засуетилась, освобождая стул гостю, жена Рублева. Танхаев, не ожидая особого приглашения, снял, повесил на гвоздь полушубок, пригладил жесткий ежик волос.

— Здравствуйте, Николай Степанович, — пожал он руку Рублеву. — Вот вспомнил о пельменях, зашел. Здравствуйте, здравствуйте, — поздоровался он с каждым членом семьи. А мальчикам и Машеньке сунул по шоколадке.

Рублев улыбнулся.

— С нами, Наум Бардымович. Чем богаты…

— Тце, тце… щи? А пельмени? Приглашал, а?

— Приглашал, точно. А ну, Варя, уважь гостя, — кивнул он жене на сени.

— Уж не обессудьте, не ждали мы. Сейчас я, — заторопилась женщина. — Маманя, поставьте воду. — И выбежала, впустив в кухню облачко стужи.

Рублев, настороженно оглядываясь на парторга, сам принес перец, уксус. Понял, что не пельмени, а другое привело к нему парторга ЦК. Что бы это?

Танхаев сел к столу. Жена Рублева внесла кулек мороженых пельменей. В наступившей тишине было слышно, как они булькали в воду.

— А где же ваша певица?

— А кто ж ее знает, — не решаясь продолжать ужин, промолвил Рублев. — Ноне все: кто на стройке, кто на Лене шивер морозят…

— Перекат? — будто не понял Танхаев.

— Он самый.

Танхаев ждал, что Рублев еще скажет о замораживании перекатов, но тот молча водил по столу ложкой и в свою очередь ждал, что ему скажет Танхаев.

— Почему ложки лежат? Почему щи стынут? — попробовал Танхаев разбить шуткой ледок молчания. — Меня ждете? Я догоню, я ведь конник.

— Ешьте, — глянул Рублев на притихших мальчиков. И сам зацепил из общей глиняной чашки щи.

— Ну и что, заморозят?

— Шивер-то?

— Шивер, — хитровато сузил щелки Танхаев.

— Уж что будет… Инженер наш придумал, он науку прошел, — неопределенно ответил Рублев.

— Голос у вашей дочери хорош, сильный голос, — не зная, как завязать разговор, сменил тему Танхаев. — В клубе ее слыхал, помню, — артистка! Учиться ее послать надо.

— Знатный голос, — впервые вставил свое слово дед.

— Ваша правда, Наум Бардымович, — подхватила от печки Варвара, мать Нюськи. — Уж лучше учиться куда, чем по ночам горло драть на весь Качуг да бог весть где…

Но Рублев одним взглядом оборвал ее излишнюю откровенность.

— С шулей вам, Наум Бардымович, или так? — спросила она Танхаева, накладывая в тарелку пельмени.

— С шулей, хозяюшка, с шулей, — потирая от удовольствия руки, просиял Танхаев.

Разговор по-прежнему не клеился. Обжигаясь, нахваливая пельмени, Танхаев мучительно соображал, как лучше подступиться к Рублеву, не вспугнуть, на прямоту вызвать.

— Хороши пельмени! Ай-ай хороши! Николаева в гараже видел. Как только сказал: «Рублев», сразу о пельменях вспомнил…