Сибирская любовь

Светлый силуэт ее, насквозь просвеченный огнем, виден был издалека. А если вблизи… С десяти шагов, из-за шершавого соснового ствола, до одури пахнущего замерзшей смолой… Что это она задумала, уж не топиться ли? Пугливая богомолка – русалкой решила стать, чтобы выходить по ночам из полыньи, блестя перламутровыми брызгами в тяжелых волосах?.. С какой бы радости-то, а? Вот – наклонилась, осторожно подхватила прозрачный подол. Снимает сорочку. Зажмуриться, не смотреть… да, как же! Смотри, дурак, смотри… Без толку коптил небо… занимался неведомо чем… Сто́ишь ты того, чтобы увидеть такое? Встала над полыньей… в черной воде искры играют, огненный отсвет – легкий, горячий, – касается опущенных глаз, губ, что-то испуганно шепчущих, тонкой впадинки под горлом, полной округлой груди… Ох, черт, – прости меня, Господи и Матерь пречистая!

Маша больше не прислушивалась к посторонним звукам – они исчезли. Глядя в черную воду, которую снова, прямо на глазах, затягивало тонким искрящимся ледком, она чувствовала, как медленно гладят ее невидимые руки, ледяная и огненная. Его руки. И не поможет крещенская купель, и не надо! Зачем ей – покой? Она сделала маленький шаг вперед, к воде.

Темная фигура отделилась от сосны. Полушубок и шапка полетели в снег. Скорее… Он раздевался торопливо, смутно удивляясь, что она не замечает, не слышит… А у нее в ушах был только легкий треск огня, перед глазами – черная вода в рыжих искрах, и вокруг – непроглядный купол мрака.

Митя Опалинский вошел в купол. Маша увидела сперва цепочку с крестиком и золотистые волоски на груди, блеск огня на обнаженных плечах; потом – лицо. Глаза… Они казались незрячими, будто он, как и она, долго смотрел в огонь и больше ничего не мог разглядеть. Странное дело – она не удивилась. И не стало ей ни страшно, ни стыдно. Здесь, в тесном круге света перед купелью, все происходящее было в порядке вещей.

Она все-таки пожаловалась:

– Грех! – и протянула руку.

Митя обнял ее – точно так, как обнимал до сих пор, когда был еще невидим. Только лучше! Теплее и надежнее. Так, что она смогла перевести дыхание и пояснить:

– Грех: стою, а войти боюсь. Я ж неуклюжая. Вдруг не выберусь.

– Для того я и пришел, – услышала она Митин шепот, – смотрел из окна, и вдруг… А про неуклюжесть ты, Машенька, забудь. Ты как лодочка на волне. Да лучше тебя…

Говорил он это, или ей показалось? Случайный свидетель, коего принесло в эту ночь к Иордани, вряд ли смог бы внести ясность. Потому что близко не подходил и разговоров не слышал. Усевшись где стоял, он заворожено смотрел, как двое входят в полынью, и взлетает вода, и пламя костра дрожит, и прозрачный ледяной храм вспыхивает то ярче, то глуше. Он знал, какой немыслимо холодной должна быть эта вода, и удивлялся тому, что этих двоих – совсем ведь нагишом, ни одной нитки на них! – мороз не берет: пригоршнями льют друг на друга воду и выбираются из купели осторожно, не торопясь, будто летом… Хотя вон ведь и рыбы круглую зиму живут в такой ледяной воде, и ничего.

Из-за рыб Вася Полушкин сюда и пришел. Принес самодельный градусник, фонарь и тетрадку, куда записывал свои научные наблюдения. Крещенская полынья – очень удобное для них место, а Господь простит, это же, как говорит Ипполит Михайлович, в интересах человечества. Теперь он тихо сидел и ждал. Мороз покусывал за уши, едва прикрытые куцей шапкой, да что ему – мороз? Он смотрел… Двое выбрались из воды. Постояли, прижавшись друг к другу. Потом начали одеваться. И всего-то! А он смотрел, боясь перевести дыхание, растерянно улыбаясь и смаргивая иней с ресниц.

Когда погасли костер и свечка в храме и никого не стало ни у купели, ни в роще, Вася встал, потопал затекшими ногами, снегом растер уши. Луна зашла за тучу и светила из-за нее белесым глазом. Вася, зажегши фонарь, бродил вокруг полыньи, наклонялся, вглядывался. Ему казалось, что черная вода прозрачна до дна. Большие рыбы ходили в ней, поблескивая перламутровыми боками, поднимались к свету и тоже глядели на Васю.

…На другой день Машенька встала поздно. Иван Парфенович с управляющим отбывали чуть свет; дочь Гордеев будить не велел. Проститься бы надо, конечно, – ну, да не навек расставанье. Во дворе суетились слуги, всхрапывали кони, Мефодий и Алеша, как всегда, безмятежно посасывающий трубочку, выслушивали последние хозяйские указания. А Маша спала. Ей снилась – синица. Та самая, с рябиной, что в конце лета посулила ей то ли беду, то ли просто – неведомое. Она стучала в стекло острым клювом, и Маша все пыталась разглядеть, каким боком птаха к ней повернется. Известно ведь: если правым – жди от судьбы подарков, ну, а левым – не взыщи, самой отдавать придется. Может, богатство, может, радость, может, кого из близких, а то и самое себя… Правым, говорила во сне Маша, конечно, правым! Ей хотелось плакать, теми самыми сладкими девичьими слезами, о которых она до сих пор только в романах читала.