Сибирская любовь

– Оттого, что отец ее за Опалинского сватает. Между ними с самого начала сговор был.

У Николаши на скулах заходили желваки.

– А-ах, маман! – с невольным восхищением пробормотал он.

– Причем тут твоя маман? – обескураженно спросил Петя.

– Она еще ране обо всем догадалась. А я, дурак, не поверил ей, не предполагал даже в Иване Парфеновиче такое… Да уж… умные люди всегда друга друга разберут, а нам, дуракам, еще учиться и учиться…

– Не буду я боле у него учиться, – зло сказал Петя. – Хватит! Давай свой план. Но прежде клянись… Клянись, что потом, когда все у нас будет, я на Элайдже женюсь, и ты… ты мне слова не скажешь и будешь на свадьбе дружком…

– Да Господи! – досадливо поморщился Николаша. – Мне-то что! Хоть на кикиморе лесной женись… – глаза у Пети опасно блеснули, и Николаша вмиг поправился. – Да шучу я, шучу, прости… Не проснулся еще толком, сам понимаешь, когда разбудил… Не волнуйся… Все сделаем в аккурате, не свадьба будет, а загляденье…

Несмотря на то, что все пока шло на диво в лад и в точном соответствии с его планом, Николаша ощущал непонятно откуда взявшуюся неловкость. Петя, который выпил уж полуштоф водки, почему-то не желал пьянеть и смотрел по-прежнему чистыми, какими-то на удивление холодными глазами. Впервые Николаша заметил в Петином лице сходство со старшим Гордеевым. «Самое время, ничего не скажешь», – не без ехидства подумалось ему.

– Ладно, Петюня, слушай пока мой план, – решительно сказал Николаша.

Петя обернул к нему застывшее лицо.

– Я тебя слушаю. Внимательно.

– Значит, так… Сначала ты поедешь на прииск и как бы случайно зайдешь в питейную лавку… Горло, дескать, пересохло, а запас вышел. Нет ли чего получше для молодого хозяина?…..

Николаша говорил. Петя слушал. Изредка задавал наводящие, вполне по существу вопросы. Отвечая ему и попутно проясняя для себя самого некоторые моменты, Николаша думал о том, что, может, говоря о Пете с Печиногой, он не так уж и соврал инженеру. Освободившись от папенькиного гнета, новый Петя вполне мог оказаться ему полезным. По крайней мере, на первых порах.

В огороде, возле поганой ямы скорчился за ящиком Ванечка, маленький сын бобылки Настасьи. Зубы мальчишки стучали не то от холода, не то от страха. Выйдя с утра до ветру и случайно услыхав начало разговора, он теперь уж не мог открыться и, обхватив руками узкие плечи, терпеливо дрожал, повернув в сторону возка оттопыренное, посиневшее от холода ухо.

В самой питейной лавке народу по случаю поста было немного. Большинство ходило поодаль и тосковало. Колька Веселов, похожий уж не на демократа Белинского, а скорее, на ожившие мощи (свят! свят! свят!), ораторствовал вовсю, несмотря на то, что надрывный кашель то и дело сгибал его пополам. С кашлем получалось даже убедительнее. Смысл его горячечных речей угадывался с трудом, логика хромала, но пафос искупал все недостатки. Рабочие, у которых развлечений было немного, и даже приехавшие за покупками в лавку крестьяне слушали с удовольствием. Жалели себя, сетовали на тяжелую жизнь, дружно ругали неведомых «сплутаторов» (логически выводя это иноземное наименование от русского слова «плут»).

– Окстись, Колька! – беспалый Кузьма хлопнул оратора по плечу. – Чего нарываешься-то? Вон, гляди, – в лавке сам младший хозяин сидит…

– Кто мне хозяин?! – брызгая тягучей слюной, закричал Колька. – Холопов отменили давно, так вы теперь сами, своей волей под ярмо идете! Я – сам себе хозяин!

– Да ладно, ладно, – вздохнул Кузьма. – Шел бы ты в дом. Поберег бы себя-то. Дите у тебя малое, да жена – девчонка. Загнешься вот-вот, на кого им опереться?

– Я никого не боюсь! – снова закричал Колька и закашлялся. – Я за правду стою, – с трудом прохрипел он.

Петя сидел за столом на лавке, в справной, но не роскошной шубе, в яловых сапогах, задумчиво смотрел на кашляющего Кольку через распахнутую дверь. Потом медленно поднялся, взошел на порог, глянул на мир сквозь мутный стакан с водкой.

– Вы уж не серчайте на него, Петр Иваныч, – поспешно подбежал, подобострастно склонился Кузьма. – В горячке он, чахоточный. Сам не понимает, что говорит…

– А ведь Николай-то не вовсе неправ, – негромко сказал Петя.

Рабочие замерли.

– Я бы не так дело повел. Если человека за скотину держать, так он скотом и будет. Уважать надо того, кто трудится, тогда и работа пойдет… По иному…

– Уважать! – ахнул кто-то.

– Нет, ты слыхал, Антипка?! Он сказал: уважать! – худой мужик в рваном полушубке потряс соседа за отвороты вытертого пальто. Тот раздраженно вывернулся, вытянул кадыкастую шею, боясь пропустить хоть слово из сказанного на пороге.

Впрочем, Петя, кажется, более говорить не собирался. Да и нужды не было.

Мужики возбужденно загомонили все разом, перебивая друг друга.

– Да мы за уважение завсегда… с нашим… не сумневайтесь!

– Фельшала бы сюда трезвого!

– Это правда! Детишки к весне мрут, сил нет, я уж с осени двоих схоронил, еще один болен, баба того гляди ума лишится!

– Лавку мясную на пост закрыли, а на рыбу в три раза цену подняли! Что ж это за закон такой?!

– Штрафы бы списать хоть наполовину! Да хоть на треть!