Сибирская любовь

Так и не понял, в чем дело. Старался говорить осторожно, имен не поминать (да Гордеев, впрочем, и не спрашивал), больше слушал. Говорил сам Гордеев запальчиво, словно старался Сержа в чем-то убедить. Но в чем? Насчет огромных перспектив освоения Сибири Серж сразу с ним согласился. Касательно возможностей, открывающихся перед предприимчивым человеком, обладающим мало-мальским капиталом (кто этот человек-то? Сам Гордеев? Или Серж в будущем?), тоже никаких разногласий вроде не возникло. Об областническом общественном движении, крайне популярном среди образованных сибиряков, в котором участвовал Гордеев, Серж что-то слыхал краем уха, но толком ни разу не вдумывался. Почему-то казалось, что они хотят отделить Сибирь от России, что представлялось Сержу глупостью кромешной и, по счастью, невозможной совершенно. На всякий случай сказал, что все идеалы областничества разделяет целиком, полностью и всей душой, а про себя отметил, что надо хоть какой их манифест отыскать и прочесть.

В таком духе беседовали и дальше. Гордеев рассказал много интересного о нравах и особенностях местных народов, о новых переселенцах из России, которым казна бесплатно выделяла землю (с трудом, но Серж все же догадался, что это и есть тот «переселенческий вопрос», о котором толковали в петербургских гостиных), об особенностях местной купли-продажи, и торговом капитале, который, по его словам, занимал в Сибири место промышленного в России и лежал в основе всей Сибирской экономики.

– Производства у нас, почитай что, нет. В этом вся беда. Глянь сюда (уже в первой трети разговора Гордеев совершенно непринужденно перешел на «ты». Подумав, Серж решил пока не возражать, тем более, что гордеевское «ты» звучало не оскорбительно, а как-то удивительно по-родственному): на всю Сибирь – один кожевенный завод, два стекольных, да три металлургических. А запасы, сырье? Ты понимаешь? Дорога нужна, как хлеб, как кровь, как воздух – нужна железная дорога. Сразу все оживет. А так… О хлебе скажу. Производят столько, что скотину к Ирбитской ярмарке откармливают. Более всего в Сибири – винокуренных заводов. Почему? Ясно, потому, что зерно дешево. Везти его никто не хочет. Будет дорога – повезут. Пока нет – беспечность страшная. Землю не удобряют. Зачем? И так хорошо! Деревни, бывает, бросают, уходят на другое место, говорят – «заназмились». Это понятно? Дальше. До смешного доходит – отару овец гонят, нанимают человека, чтоб подстриг, а шерсть на дороге бросают – девать некуда… Нынче, после трехсотлетия, все сдвинулось, но так медленно, медленно, рычать хочется, толкать куда-то…

Серж слушал, пожимал плечами, кивал головой, иногда ахал, якобы поражаясь каким-то особо удивительным примерам. Вспомнил, что и вправду праздновали не то год, не то два назад присоединение Сибири к России. Где-то поставили памятник Ермаку Тимофеевичу, где-то издали какие-то книги. Видно и здесь, как у нас в России водится, к юбилею все зашевелилось, подкрасилось… Скоро опять заснет.

«Господи, да что ж он так нервничает-то? – мимоходом подумал Серж, глядя на покрасневшее лицо Ивана Парфеновича. – Будто ему без этой железной дороги денег не хватает… Вон сколько всего зацапал, в прямом смысле на золоте сидит, а в самом соку еще…»

– Так, Иван Парфенович, какие ваши годы! – решил польстить Серж. – Раз Высочайшее одобрение было, так вскорости и строить начнут. Увидите еще, как мимо Егорьевска поезда побегут, будете с Марьей Ивановной первым классом в Москву ездить… И эта, промышленность развиваться будет, при вашем непосредственном участии. Построите еще штук десять разных заводов…

Широкое лицо Гордеева внезапно перекосилось от какого-то сложного чувства. Он отвернулся, прижал ладони к могучей груди.

«Ну вот, что-то не так сказал! – с тревогой понял Серж. – Не хочет заводы строить? Да нет, вон он как за развитие ратовал. Может, зря про Марью Ивановну ввернул? Какая-то она и вправду бледная вся. Может, кроме ноги-то, еще чем больна? А я… Эх, лучше мне покуда помолчать…»

Гордеев оправился, но прежней запальчивой говорливости уж как не бывало. Заговорил строже, суше, о делах. Сержу так и сподручнее было.

Еще с вечера, сразу после собрания, Машенька зашла в тетенькину светелку. Как бы ни повернулось, но поговорить-то – с кем? Мать давно померла, отец… Ну, с отцом разве только в мечтах говорила Машенька о задушевном. Да и то… недавно в привычных с детства мечтаниях поймала себя на том, что уж не с отцом говорит… А с кем? Не разобрала, убежала от накатившего страха в привычный мир. Вспомнила потом, что страх этот был похож на тот, когда гадала с Аниской под Рождество, и в зеркале, в сверкающем коридоре свечей, показалось нечто, некто… От такого только молитва искренняя помогает!

Тетенька Марфа не спала, сидела на железной кровати в одной холщовой рубахе, распустив волосы и свесив натруженные ноги, пила чай с ржаной краюшкой.

– Ну, как там веселье в постный день? – неласково встретила она племянницу.