Сибирская роза

– Никакой демонстрации! – пискляво вскрикнул Кребс. Истёртые нервы начинали его подводить. – Никакой!

– А почему эт никакоечкой?! – вдруг грянуло от входа. – Почему никакоечкой? Да уши заповянут слухать вашу глумёжную вздорицу! Унизить тако какого человека и – ша?! Иэх! Язык не картошка, не мнётся, а меля, что хоча!

От двери гулко по проходу, глянцевито рассекавшему зал надвое, шла Маша-татарочка, шла к сцене. После нескольких торопливых шагов её сорвало на рысь. Дёргая-взмахивая выставленными локтями, точно обрубленными, оголёнными от перьев крылами, ладилась она на бегу развязать крутой платошный узел под низом лица.

Узел не поддавался. Тогда она выдернула из платка голову, как лошадь из хомута, шваркнула так и не развязанную серую тёплую пуховку в сторону.

В следующий миг, дёрнувшись вперёд, стряхнула с плеч состарившуюся вместе с нею вельветовую заношенную плюшку.

Зал ожил, заворочался.

В разведку потянулись с мест голоса:

– Штой-то горячо бабоньке…

– Разбрасывает амуницию…

– Сдвинута по фазе…

– Похоже на хулиганство…

– Щас расстегнёт глотку!

У ступенек, ведущих на сцену, Маша вкопанно стала, потом повернулась к залу лицом.

Руки её тряслись под подбородком. Её подпекало расстегнуть кофту, но пальцы, в овражках трещин от чёрной работы, не слушались, вдесятером суматошно толклись возле одной верхней пуговки и никак не могли впихнуть её в петельку.

Потеряв всякое терпение, перебежали пальцы на ворот – только брызнули пуговицы белым звонким дождём.

Чуже, плетьми, упали руки к бокам.

Разорванная кофта, хрустко выворачиваясь, с шипом наползла, прикрыла собой верх юбки, схваченной бельевой бечёвкой.

Притих, насторожился зал. И все а! – уши топориками.

– Хулиганство полное! – холодно констатировала Желтоглазова.

– И как не стыдно! – преданно и спешно поднёс ей поддержку кто-то из кребс-крабиков.

– А чего стыдно? Мы не на светском балу… Если это и хулиганство, так плановое. У нас предусматривалась же демонстрация излечённых больных!

– Если это демонстрация, так недолечённых психов!

Оглохнув от горя, Маша не слышала ядовитых реплик.

– Люди! – сказала она. – Вы все врачи, и голая баба разь вам кому в чуду? А вот мне в дичь… Я хочу спросить, что у вас здеся? Цирк шапито?… Что молчите рыбами, когда пустобрешливой Кребс колоколит чего издря? Иль в вас зрение потухло, иль в вас души умерли? У вас же на глазах под пяткой топчут, губют, трут в муку какого человека! А вы, холоднокровые, позастегнули рты на замочки? Чего рты позажали-то? Иля уж воистинку: не я засыпал, не моё мелется? Ох люди! Ох горькие! Ума не дам… Да еслив у меня не было той проклятущей заразы, на что ж было обдирать меня, как зайца?

Маша подняла руки к тем местам, где должны были бы быть груди, и только тут все увидели, что грудей там не было.

– Кребс склал диагноз ваш. Грицианов, хирург, понятно, резал… чекрыжил… Если ничо не было, зачем жа отсекли грудя? Зараде какого смешного интереса? Они, – ткнула в Кребса и Грицианова, – не барского десятка, нехай слухают… Они испоганили мне весь верх. Выхватили и весь низ… Вымахнули всё женское хозяйство… Грицианов потрошил, как курку… И года ещё стары не прибыли, а я уже от бабьей от радости отсажена. Ну хорошо, что ещё до войны народила всех своих. Ну хорошо, что мужа накрыла военная лихость, не вернула с фронта. А то что мне делай? Да и… На словах не обскажешь… Выписали, как вы говорите, в тяжёлом, в носилочном состоянии. Выписали помирать. Я б тутеньки уже не тренькала язычком… Э-э!.. Ещё б когда совсем упала, да спасибушко, – Маша трижды поклонилась Таисии Викторовне до полу, – да спасибушко великой нашей страдалице Таись Викторне. Подпёрла борцом, не дала упасть. А тепере ей ишшо и выговорешник? За то, что выдернула с того света?

Маша зябко поёжилась и, рдея, надвинула кофтёнку снова на плечи. Держа её за края на груди, умаянно потащилась по ступенькам на сцену.

– Раз у нас демонстрация, – сказала со сцены Кребсу, – вот и скажи, профессор хороший, что было и что стало… Посмотри и скажи миру, что у меня сейчас посля борца?

Маша взялась за кончик бечёвки, коротко свисал из узла.

– Что вы! Только не это! – горячечно зашептал Грицианов, подскакивая к ней на пальчиках. – На сцене раздеваться!

– Так вы ж нас звали сюда напоказ? Или на что? Законфузился, шайтан его забери! На операции резал, как барашку, а тут законфузился!

– Всему своё место.

Из зала спросили:

– Грицианов! Вы что там шепчетесь? Нам тоже интересно послушать.

И Маша ответила:

– А смотреть не желают, как работает честняга борец… Наш Борисушка… Раздеться дажно не велят… Ну что ж… Тогда я и без смотринки так скажу Кребсу и всей его окружке… Как лягуха ни прыгает, а всё в своём болоте!.. Егози, профессор, не егози, а шляпой солнце не закроешь!

Кребс солидно промолчал, злобчиво скосил глаза на Грицианова. Да сворачивай ты, шизокрылый, это идиотское заседание!

Кребс видел, как от входа к сцене двинулись плотным ватажком женщины. Впереди была Шаталкина, видеть которую Кребс органически не мог.

Грицианов торопливо объявил, что повестка исчерпана, заседание на этом закрывается.