Сибирская трагедия

Я презрительно скривил губы:

– А что, и коммунистам нужны деньги? Вы же намеревались обойтись без них.

– Вот мне они точно не нужны! Что мне рабоче-крестьянское государство дает, того хватает. Но молодой советской республике нужно золото, чтобы закупать за границей станки и оборудование для новых заводов и фабрик. И я из тебя всю душу выну, а узнаю, зачем тебя сюда послал Полыхаев!

Его угрозы мне были безразличны.

– Мое золото – семья, остальное не имеет значения.

И тогда он мне сделал такое предложение:

– Слушай, а давай меняться: ты говоришь мне, где спрятано золото, украденное командармом у Колчака, а я отпускаю тебя, Полину и сына на все четыре стороны. Снабжу такими документами, что ни один патруль не остановит. Хоть завтра садитесь в поезд – и ту-ту до самого Владивостока. Может быть, успеете на какой-нибудь корабль. А то по радио передали, что японцы уже эвакуируются. Ну как, по рукам?

Меня так и подмывало пожать его руку и послать к чертям всю эту братоубийственную вакханалию с бесконечными заговорами, интригами. Ведь все равно якутский поход Полыхаева обречен. Никакое золото не может спасти эту авантюру. Просто Россия уже не та, какой она видится ему из Харбина. Запал борьбы у народа иссяк. Люди устали. Им по большому счету безразлично, под каким знаменем жить: российским триколором, имперским штандартом, сибирским бело-зеленым или красным советским. И воевать ох как надоело!

Но какая-то сила удерживала меня от заключения этой сделки: то ли данное Полыхаеву честное слово хранить до гроба его тайну, то ли элементарный инстинкт самосохранения. Ведь все равно Чистяков никогда бы не отпустил Полину. А меня расстрелял бы за ненадобностью. Зачем ему отработанный материал и живой соперник?

Я не подал руки Александру Владимировичу, а только сказал устало:

– Мне наплевать на вашу политику. Ты знаешь, зачем я приехал в Томск. Если в тебе осталась хоть частица порядочности, то ты не будешь принуждать женщину жить с тобой под страхом. Сам отпустишь. Я же прекрасно понимаю, какая участь меня ждет. И не боюсь ее. Пусть она тоже останется на твоей совести.

Чистяков помолчал, теребя в руках кожаную фуражку, а потом резко встал из‑за стола и заявил:

– Жаль. А я думал, что мы договоримся. Что ж, видать, не судьба. Ты и впрямь донкихот. И большой дурак. О каких-то правах человека мечтаешь. Ерунда это. Лапотная Россия до европейской демократии еще не доросла. И неизвестно, дорастет ли когда-нибудь вообще. Мы тоже хотели построить совсем другое государство, но в нашей стране возможно только такое. Русский народ понимает лишь одно – страх. Его он и получил. Я сам не знаю, куда эта дорога выведет. Но на собственном опыте убедился, что страх – это жуткая сила. С помощью его можно горы свернуть, реки пустить вспять, растопить Северный океан, построить новые города, заводы, электростанции, как в фантастических романах. Нельзя быть добрым с инакомыслящими. Царь, небось, перед смертью-то пожалел, что нянчился с революционерами. Надо было выжигать наше племя огнем и мечом. Но его подвел европейский гуманизм. Мы не повторим его ошибок. И вечером тебя, Пётр, расстреляют как врага советской власти.

Он уже подошел к двери, когда я крикнул ему в спину:

– А ты не боишься, что когда-нибудь придет и твой черед? И тебя самого отправят на закланье, как ты сейчас отправляешь меня?

Он обернулся и ответил мне с какой-то странной ухмылкой:

– Все когда-нибудь в землю ляжем. А унавозить собой светлое будущее – тоже неплохой исход.

За мной пришли с наступлением темноты. Два красноармейца с винтовками. Штыки зловеще блестели в тусклом свете фонарей, освещающих коридор подвала.

Несколько шагов вверх по каменной лестнице, и на меня дыхнула теплом июльская ночь. После холодного и сырого подвала я наслаждался свежим воздухом, теплом и ночными шорохами.

Но меня далеко не повели. Завернули за угол тюрьмы и поставили на краю обрыва.

Красноармейцы встали в линию, изготовившись к стрельбе. Следователь Шварц скороговоркой зачитал приговор революционного трибунала и скомандовал: «Готовьсь!» Красноармейцы дружно вскинули винтовки.

Внезапно из темноты появился начальник губернской ЧК и сказал:

– Товарищ Шварц, вы не будете возражать, если я лично приведу приговор в исполнение.

– Пожалуйста, товарищ Чистяков. Личная месть всегда приятна. Только не промахнитесь.

Мой бывший друг попросил у солдата винтовку и прицелился.

– Да уж постараюсь…

Он выстрелил.

Дикая боль пронзила мою грудь, и я покатился на дно оврага, теряя сознание.

Свет. Много света. Белые фигуры склонились надо мной. Неужели это и есть рай? Но если это ангелы, то почему они в масках? И, словно прочтя мои мысли, один из них снимает марлевую повязку со своего лица, и я узнаю в нем Полину. Ее лицо серьезно и сосредоточенно.

– С возвращением. Живучий же ты, Коршунов! Дважды убивали тебя, а ты все воскресаешь. Смотри, третий раз тебя не спасут.

Счастливый, что рядом со мной Полина, я закрываю глаза и слышу голос Ольги Александровны: