Сибирская жуть-3

Русское население, живущее маленькими деревушками в глуши таежных массивов, постепенно приобрело многие черты первобытных людей. Они ходили без дорог и на своей земле знали чуть ли не каждую кочку. И если им надо было объяснить, где они подстрелили лося или где много груздей, они говорили, просто называя приметы места или само место. Типа — «возле устья Дешембы».

Русские таежных массивов — это еще мелочи жизни, потому что они ведь не настоящие первобытные люди. У них нет характерной черты первобытных — они не считают, что все должны знать то же, что и они. Если вы покажете первобытному человеку, что вы не знаете того, что должны знать члены его племени, — скажем, бушмену в Африке или индейцу племени яна в Амазонии, — он попросту не будет вас считать взрослым человеком… А может быть, и вообще не будет считать полноценным человеческим существом.

Впрочем, эти особенности первобытной культуры прекрасно передает рассказ одного крупного ученого о его приключениях в Мозамбике… Передаю эту историю так, как записал ее сразу же, не доверяя памяти.

История, рассказанная мне одним из ведущих российских психологов

Это было в конце 1970-х годов. Тогда нас, случалось, посылали в Анголу или в Мозамбик. Меня тоже послали в Мозамбик. Однажды мне говорят: мол, есть кое-что для тебя интересное, но идти туда — «три машины».

А я уже знал, что спрашивать первобытных людей ни о чем нельзя. Они считают, что взрослый человек должен знать все сам. Если спрашиваешь — ты как бы ребенок, в лучшем случае подросток. А это для них очень важно. Если ты не взрослый, к тебе и отношение такое. Тебя могут, например, послать за папиросами или просто попросить помолчать. А работать на тебя не будут, даже если платишь деньги, и твоих поручений выполнять никто и не подумает. Ты же еще маленький!

Возникает, конечно, вопрос: а если я чего-то не знаю, потому что из другой страны? Так ведь для них, для диких, такого быть не может. Для них человек — это только из их племени. Иностранец, иноплеменник — это не человек, а в лучшем случае большой ребенок. Это в самом лучшем случае. Потому что чаще всего иноплеменник — это вообще не человеческое существо, а что-то вроде двуногого животного.

— Как у римлян «говорящие орудия»?

— Или как у римлян, или как у славян «немцы» — то есть немые, не умеющие говорить. Ведь единственный язык — это славянский, остальные языки — это как мычание или гавканье. Мне иногда говорят: «Ничего себе! Они что, ваши первобытные, фашисты?»

А я только и могу сказать: мол, ну какие там фашисты… Фашисты — это те, кто пытается жить, как жили первобытные люди… Только у них плохо получается. Но в общем уже понятно, почему я не стал спрашивать, что такое «три машины» и как долго нужно «три машины» идти. Ведь взрослый человек не задает вопросов, он сам знает, и что такое «одна машина» и «три машины».

Назавтра утром выходим. Жара тропическая… это трудно описать, что такое. Идем час, второй, третий… С меня уже давно пот градом, буквально шатает. А мы себе идем да идем. Проводник идет себе и идет, как ему удобно. Опять же — взрослый человек умеет ходить, и никто никого никогда не ждет.

— А если маленький? Не может, как взрослые?

— Как только ребенок перестал быть все время с мамой, он должен учиться быть взрослым. Пошел со старшими? Ходи, как они. Никто не будет к тебе приспосабливаться, никто медленнее не пойдет.

— А если ребенок от взрослых отстанет, а там какой-то зверь? Скажем, лев?

— Ну-у… Тогда, наверное, может случиться что-то плохое… Такой ответ вас устраивает?

— Как же так?! Ведь люди же могут погибнуть! Дети!

— Ну и что? Для них что важно? Чтобы человек как можно раньше стал взрослым. Умел бы ходить очень быстро, знал бы съедобные растения, умел охотиться, мог бы сделать любую работу. Часть детишек погибает. Но ребятишек всегда много, их жизнь совершенно не ценится. Вырастут или погибнут… и все тут.

Так вот, идем мы и идем, и я знаю, что спрашивать ни о чем нельзя и просить идти помедленнее тоже нельзя, если я хочу с ними и дальше работать. Но все-таки я не выдерживаю, спрашиваю — далеко еще?

А мой проводник отвечает:

— Первая машина.

И рукой показывает — вот, мол, первая машина! Я в ужасе. Если мы четыре часа шли и это только «одна машина», так это мы «три машины» будем идти двенадцать часов?! Я не выдержу! А проводник спокойно так:

— Вторая машина!

И я вижу, что на лугу вросла в землю машина — броневик. У них несколько лет назад прошла гражданская война, и такого добра везде сколько угодно. А из-за этой машины торчит вторая машина — точно такой же броневик, почти рядом. У меня вообще уже никакого соображения нет, что дальше будет. Прошли мы еще минут пять, спускаемся к речке, проводник оборачивается и мне говорит:

— Третья машина!