Сибирская жуть-7

Появились лестницы (Фомич привез из совхоза) и крепкие, недавно сколоченные, они тут же стали ломаться… Чужие лестницы, которые еще будут нужны при сборе яблок! В общем, и тут провозились до конца июня. На горизонте стали ходить грозы, а там и наваливаться на лагерь. Огромный погромыхивающий фронт, клубящаяся стена высотой километров 5, шириной верных сорок-пятьдесят закрывала собой часть степи, медленно двигалась в сторону лагеря, погромыхивая и урча. Вроде бы что странного в летней грозе?! Странно, когда гроз летом нет… Но у этих гроз была особенность — они долго собирались, как-то неохотно бродили по хакасской степи, а проливались дождем не везде. Стена ливня, в сопровождении столбов молний и оглушающего грома, обрушивалась на землю примерно в километре от лагеря, над лагерем стояла подолгу, превращая в озеро все окрестности, и уходила, постепенно иссякая. Потом еще сутки приходилось вылавливать плавающее в мутных потоках имущество, просушивать его на кострах и на горячем степном солнышке, приходить в себя после очередного поганого приключения. У археологов только что плавательные перепонки между пальцами не выросли. А что обиднее всего — в каких-нибудь 5—6, тем более в 10 километрах сияло солнце, а гроза так прошла стороной.

Эта история с грозами окончательно добила наблюдательного Фомича, разменявшего не одно поле. Ведь во всех трех случаях за время этой экспедиции с Семеновым вокруг места, где шли работы, в пределах многих дней пути все в природе обстояло совершенно обычно и благоприятно. Всяческие чудеса происходили только на небольшом пятачке, и в случае с грозами это было особенно наглядно. Фомич только ума не мог приложить, в чем тут дело и кто виноват во всей петрушке. Разгильдяйство Семенова Фомич не мог не увязать с происходящим безобразием и даже не мог не увидеть в этом какого-то мрачного, но все же торжества справедливости. Но… Как?! Каким образом разгильдяйство начальника экспедиции могло вызвать все эти катаклизмы, да еще в разных местах?!

Фомич ломал голову, лагерь переходил на плавучее положение, и тут на писаницу приехал другой человек, из совсем другой экспедиции — уже известный читателю Боря Пяткин. Приехал, выпил с Семеновым, сходил на писаницу… Странным образом кончились загадочные грозы! Обычные остались, так и ходили по окоему, но лагерю доставалось ровно столько же воды, сколько и любому другому месту. Почему?!

Фомич, конечно же, заметил огромную разницу в том, что делали оба начальника, оба археолога на писаницах. Семенов старался вообще не появляться на писанице, а если приходилось, то он в снятии изображений на бумагу участия не принимал, ничего не измерял и не фотографировал.

— У, постылые…— бурчал он в сторону писаниц, будто они в чем-то виноваты, а если местоположение изображений позволяло, то, случалось, и пинал нелюбимые рисунки.

Пяткин же сам обязательно принимал участие в работе с рисунками и при этом что-то жизнерадостно ворковал, словно бы беседовал с изображениями или с бумагой, — так люди иногда разговаривают с автомобилем, компьютером или телевизором. В этом ли было дело или в чем-то другом, но, по крайней мере, поганые чудеса прекратились, вот это совершенно точно.

Фомич сделал из этого свои выводы — весьма своеобразные, но по-своему весьма логичные; состояли выводы в том, что писаницы — они по-своему живыe, и что лучше их вообще не трогать, если есть малейшая возможность.

Рассказ Лены

Эта женщина, по-моему, и в свои нынешние годы осталась существом восторженным и по-прежнему хотела бы мира и покоя среди всех археологов, хотя теперь об этом она уже не говорит. А пятнадцать лет назад ее крайне огорчало, что археологи как встретятся — так сразу начинают ругаться между собой и все никакого нет на них удержу.

— Мальчики! Ну что вы орете! Мы же такими интересными вещами занимаемся! — не раз стонала она на всевозможных банкетах, неизменно венчавших археологические сборища.

Эта наивность у одних вызывала раздражение, у других поток идиотских разговоров про несовершенство женского ума, и только немногие умные ласково улыбались и переводили разговор на менее чреватые темы. Потому что было в этом, кроме эмоций доброй девочки, еще и подспудное понимание — в споре не рождается истина. В споре вообще не рождается ничего, кроме амбиций, взаимных оскорблений и глупого, злобного крика. Дочка видного биолога, Лена знала, как рождается истина: в долгой уединенной работе. В сером многомесячном труде, никому не видном и никем особо не оцененном. И находят истину те, кто умеет делать этот труд, а не рвет глотку с трибуны или в кулуарах научных и околонаучных форумов.

А истину Лена ценила, и людей, умеющих ее искать, очень и очень уважала. Сама же она очень хотела найти в Сибири побольше палеолитического искусства. Потому что если во Франции известно до 200 пещер, где есть целые галереи, расписанные 15—25 тысяч лет тому назад, то в Сибири нет ничего подобного. Писаницы? А писаницы несравненно моложе, не больше 4—6 тысяч лет!