Сибирская жуть-7

Прииск на реке Кузеевой работал почти до конца 1930-х, пока золотоносные породы не истощились окончательно. Как ни удивительно, на этом прииске работали не рабы, и там не было лагеря. Работали вольнонаемные, очень часто местные, включая и женщин. Труд не механизировали, и он оставался каким угодно, только не женским; но после колхоза любой труд и где угодно казался уже райскими кущами. Один житель Береговой Таскино, запойный мужик по кличке Колчак и с почти забытым именем Васька рассказывал, как работники прииска ухитрялись выносить кусочки золота и слитки. Под кусочками золота я имею в виду золотые песчинки, сдавленные в единый комок — так и сдавленные, прямо в пальцах. Вот, по словам Колчака, такие кусочки и выносились с прииска.

Я стал было говорить Колчаку, пятидесятилетнему Ваське, про обычай давать двойную стоимость украденного за донос. Но, оказывается, такого обычая при Советской власти не было, и как ни пыталось начальство внедрить своих стукачей в среду рабочих, рабочие как раз проявляли большую солидарность в деле обворовывания прииска и друг друга чаще всего не выдавали.

Колчак рассказывал довольно жуткую историю про обормота, который заложил нескольких воров. Работал он просто так— за еду. Ночью тихонько вставал с нар, уходил в контору, и там сразу стучал и ел. Простенько так… Балбеса без труда вычислили и ночью закопали живым тут же, в бараке: выкопали яму прямо в проходе, в земляном полу, засунули в эту яму связанного, спеленатого веревками человека, засыпали яму, и когда все сто пятьдесят человек прошли по этому месту, выходя из барака, от перекопа не осталось ни малейшего следа. Вошел человек в барак — и никогда из него больше не вышел.

Что характерно — все сто пятьдесят работников знали о казни, знали в лицо убийц, но не донесли. А это ведь были вовсе не уголовники, не профессиональные преступники. Большинство — трудолюбивое, приличное крестьянство из зажиточных деревень в долине Енисея. И ссыльные, но тоже в большинстве из раскулаченных. Быстро же привили им типично криминальное мировоззрение!

— Ну ладно… Ну, наворовали золота, а как же вынести? Ведь обыскивать-то обыскивали всех…

И тут, к моему удивлению, Колчак смущенно ухмыляется, хихикает и чуть ли не переминается с ноги на ногу.

— Гляди, Михалыч… Гляди, тут одно место оставалось… Которое, хи-хи, у баб главное…

Я впериваюсь в глаза Колчака — правильно ли я понял?!

А тот опять хихикает и кивает.

— Не сомневайся, Михалыч, я точно знаю. Так моя мать делала, бабка тоже. Я тебе не лажу гоню.

Не буду спорить, какое место главное у баб, но, во всяком случае, способ выбран оказался безошибочно: при Советской власти прииск работал лет пятнадцать и закрылся перед самой войной 1941 года. И ни разу ни одну женщину, выносившую золото во влагалище, не задержали! Просто никому не пришло в голову проверить и там…

Прииск существует и сегодня, но теперь на правом берегу нет ни дорог, ни деревень. В 1960-е их признали «неперспективными» и «слили» с более перспективными на левом берегу. То есть, говоря попросту, население перевели на левый берег, а сами деревни забросили. Быстро пришлось забросить и поля, и луга на правом берегу — добираться до них стало очень уж долго и дорого. Теперь на местах, освоенных русскими людьми еще в XVIII веке, опять вырос лес. Настоящая темнохвойная тайга восстановится не скоро, лет через сто пятьдесят, — ведь кедры, ели и пихты должны расти под пологом осин и берез. И сегодня непролазный кустарник и частый березняк царит там, где всего сорок лет назад колыхались спелые хлеба, громыхали телеги, возвращался вечерами скот, теплый хлебный дух поднимался в воздух от печей.

Можно найти и сами развалины деревень, и остатки кладбищ. По совершенно непостижимой причине дом, оставленный хозяевами, всегда менее долговечен, чем кресты на кладбище. Дома давно развалились, превратились в совершенные руины, а вот дерево креста поет под рукоятью ножа — крепкое, твердое, сухое.

Есть и развалины прииска, в нескольких километрах от берега. Сохранились даже лотки, в которых промывали золото, хотя и здание конторы, и дома для начальства, и бараки рабочих — все развалилось напрочь, что называется — вдребезги. Пустое место, заросшее осинником и березняком, протоптанные скотом тропинки — наконец-то правый берег стали как-то использовать в хозяйстве, выпасают совхозных бычков. И среди всего этого, — крепкие, трапециевидные в разрезе лотки, примерно по грудь человеку. Дерево лотков поет под рукоятью ножа, вызывая неприятную ассоциацию с деревом крестов на кладбище.