Сибирский рассказ. Выпуск II

— Холера вас возьми, с вашей нонешней суетой! — глухим, загробным голосом закричала Валина бабушка. — А рыба-то, рыба где? — она это прокричала так, как обыкновенно кричат «караул». — Ведь они, — бабка тыкала ложкой в сторону Юрия с Женькой, — настояшшую-то рыбу и во рту не держали. Ну, ладно, осетрину, семгу, белугу там, стерлядку всякую — это уж купцы жрали. А мы, простые люди, пироги-то стряпали да уху варили из кострюка, хариуса, ленка. Так это же двиствительно еда была! Старик-то мой настояшший рыбак был… А теперь навезут в магазинишки всякую морскую срамоту — ешьте, мол, ребята! И едят. И даже не знают, что простой речной чебачишко, окунек, ельчик в тышшу раз вкуснее любой этой морской рыбищи. И ведь приучат людей плохое считать хорошим, а невкусное — вкусным.

— А чо им говорить, чо им говорить!

— Ну, бабка, ну, дает, — хохотнул Валерий. — Прямо самого министра рыбной промышленности за жабры хватает!

— Ну, стерлядка там всякая да нельма — ладно уж, бог с ними! Но хлеб-то… Эти фабричные «кирпичи»…

— Да разве, Алексеевна, прокормишь домашним хлебом, домашними пирожками да пельменями такую махину, как наше государство? — вступила в разговор и тетя Надя. — Без машин тут ничего не сделаешь.

— Не до жиру, быть бы живу!

— Вместо нашей капусты морскую будем жевать!

— Тебе бы, Алексеевна, осьминога жареного!

За столом уже шумели вовсю. Несколько женщин затянули: «О чем, дева, плачешь, о чем, дева, плачешь»… Тетя Надя с удовольствием присоединилась к поющим. Попеть она любила. Опустевшие тарелки наполняли снова дымящимися пельменями. Плыл папиросный дым, было душно; чтобы освежить воздух, приоткрыли дверь из коридора в сенки. Над полом заклубилось, потекло белое, морозное…

Юрий, Валя, Женька и малыш вышли из-за стола, устроились в уголке и включили проигрыватель. Сличенко со страстью запел цыганские романсы.

— Это идет вторая часть родственной вечеринки, — сказал Юрий. — Ее еще можно терпеть.

Сережка забрался к нему на колени.

— Я тебя, кум, завсегда ценил, ценю и буду ценить, — кому-то клялся Юркин троюродный дядя, седой, косматый, в новом, еще не обмятом синем костюме.

— И, милый, да разве я забуду, как ты в голодное время выручил меня с мукой…

Они выпили и рванули коровьими голосами:

Здо́рово, здо́рово
У ворот Егорова,
Выпивали здо́рово
У ворот Егорова.

В одном месте целовались, в другом, вспоминая умерших и погибших на войне, — плакали.

Двое пожилых братьев начали ворошить старые обиды, припоминать всякие несправедливости. Голоса их становились все накаленнее… Вот прозвучал матерок… Кулак грохнул по столу:

— Умирать буду, а не забуду, как ты хотел выжить меня с ребятишками из отцова дома!

— Начинается третья и заключительная часть вечеринки, — грустновато усмехаясь, прокомментировал Юрий.

— Ты бы лучше своей бабе на язык наступил, чтобы она не тарахтела на каждом углу!

Кто-то хватанул кулаком по столу, матюгнулся. Мать Юрия прикрикнула:

— А ну-ка, замолчите! Вашим обидам в обед сто лет!

— Все! Потихоньку смываемся, ребята, — шепнул Юрий. — Лучше побродим на свежем воздухе. Валюха, выскальзывай незаметно первая и жди нас во дворе.

Валя взяла тарелку, вышла в кухню и больше не вернулась.

— И я хочу с вами, — Сережка судорожно схватился за Юрия.

— Малыш! Я бы с удовольствием взял тебя, да уже поздно. И потом на улице очень холодно. Мама тебя не пустит. Ты пока поиграй в моей комнате. У тебя же там самолет и танк!

Сережка было расстроился, но когда Юрий сказал, что попросит оставить его и они будут спать вместе, мальчишка обрадованно убежал к своим игрушкам…

4

Развалины избенок и сараюшек вокруг дома были совсем жутковатыми и призрачными в морозном туманце. А среди этих развалин «частных владений» пировал последний в квартале, еще не снесенный Юркин дом. Сквозь щели в ставнях пробивался свет, глухой шум, из трубы вился дым и припахивало вокруг дома пельменями.

Со всех сторон подступали к нему котлованы, штабеля кирпичей и панелей, в которых были прорезаны окна и даже вставлены деревянные, еще не покрашенные рамы.

Старика такая опаляющая, пустынная ночь могла бы привести в отчаяние, но ведь Юрий, Женька, Валя — молоды, и поэтому свет, и шум, и радость — все это было с ними, в их душах. А мороз, непролазные сугробы — эка, невидаль! — они же родились и выросли среди всего этого.