Сибирский рассказ. Выпуск III

— Полковник Стрелковский. Позвольте заявить, видел собственными глазами. Придется мне быть свидетелем, если что…

И так же учтиво взял тренера под локоть, уходя с ним в глубь раздевалки и переводя разговор уже на погоду, — он ведь еще и большой дипломат, наш Стрелковский.

Зная, однако, любимый город, которому он отдал не один десяток лет, полковник потом совершенно один — без какого-нибудь завалящего старшины — как бы в глубокой задумчивости, руки за спиной, прогуливался около автобуса, в который садились гости. И служебная его «Волга» чинно следовала потом за автобусом на край города — почти до самых комбинатовских дач. Но это уже так, больше ради приличия, потому что в тот вечер в нашем городе ну просто не могло ничего такого случиться — разве социологи наши даром едят свой хлеб?

Да тут и академий оканчивать не надо, чтобы понять: до того ли нашим болельщикам в эти счастливые минуты, после победы?..

Опять по заметенным улицам катили оживленные толпы, над которыми подрагивающим на морозе парком носился радостный разговор, и носился смех, опять перестраивались на ходу, чтобы стать один к другому поближе, взять за локоть или просто потереться плечом, опять забегали вперед, чтобы друзей своих увидать всех сразу и всем сразу что-то такое сказать и всем улыбнуться.

— Ну, эти совсем в конце расклеились!

— Обиделись мужики.

— Сталегорск надолго небось запомнят.

— А видели, как Даня своих-то щенков школил?

— Даня — капитан — какой разговор!

— А маленький этот, маленький!

— Серега?.. Куночкин?

— Не растерялся — закатил-таки!

— Это Данина надежда, мужики…

— А слышали, братцы, что Сюня хочет вернуться?

— Чего это он вдруг?

— Да после проигрыша сегодня, после проигрыша!

— Хватилась бабенка, когда ночь прошла, — этот Сюня!.. Чем раньше думал?

— Да нет, он, Сюня, ничего…

— Да никто не говорит, пускай едет, разговор к тому — зачем уезжать было?

— А ведь можем, мужики, если возьмемся?! Ведь можем же!

— Вот погоди, оклемается наш Елфимыч, срастется у него ключица…

— И тут же заберут его куда-нибудь.

— Теперь не заберут. Этот сезон отыграет.

— Конечно, если бы нас не грабили… какую можно команду!

— Подожди, вот молодежная тройка заиграет… Серега Куночкин в силу войдет…

— А все-таки уделали сегодня пижонов!

— Наука будет. Думали, тут лаптем щи до сих пор…

— А давай-ка прибросим, мужики, какую можно команду, если всех наших…

И среди всеобщего ликования такая вдруг сердце сжала тоска!..

Что ж из того, что мы выиграли сегодня? Завтра мы опять непременно проиграем, ведь мы обречены на это — проигрывать. Радость эта сегодняшняя — как дождь в пустыне. Пьем воду, плещемся в ней, разбрызгиваем, а она уже уходит и уходит в песок. Когда еще бог пошлет?..

Однако нынче наш день.

Ведь если мы у тебя, Москва, не будем выигрывать — кого ты от нас потом возьмешь, что ты от нас получишь, у кого потом выиграешь сама?

Сегодня наш день.

Пускай нам завтра столько накидают, что и с собой не унесешь, не в этом дело — неужели у каждого только затем в руках клюшка, чтобы пустили поближе поглядеть, чья возьмет?

4

Следующий день был воскресенье.

Утро выдалось ясное, с крепким морозцем, но то ли ночью опускалась на город летучая, почти мгновенная, оттепель, то ли начали еще в третью смену, сразу после выигрыша, подтапливать мужички на комбинате — деревья по проспекту Металлургов стояли все в куржаке, и чугунные решетки были оторочены глубокой пушистой изморозью. Под этими деревьями, мимо этих решеток неторопливо шел рядом с женою своею Викой капитан «Сталеплавильщика» Витя Данилов, а впереди них, обгоняя один другого, чтобы первым поспеть к накатанной посреди тротуара коротенькой ледяной дорожке, бежали трое мальчишек. Отец не спускал с них глаз, а маленького иногда и вовсе около себя придерживал, взявши за концы шарфа под воротником шубки, поэтому снова иной раз не замечал поднятых в приветствии рук, но сегодня Вике не приходилось толкать его в бок, потому что все, кто приподнимал руку, тут же дружески окликали: «Витек!..», «Данька, чертяка!..», «Виктор Иваныч!..»

Город все понял, и принял все, как должное.

Раз Даня так решил, значит, так и надо — и точка.

Это не шутка: многие из тех, кто вышел в то утро прогуляться один, увидев Даню с Викой да с ребятишками, извинялись перед друзьями, с которыми уже начали было соображать, как повеселей провести остаток выходного, возвращались под каким-либо предлогом домой и там говорили ворчливо не соображавшим, откуда свалилось такое счастье, своим женам: «Такое утро, а ты, понимаешь, с детишками дома! А ну-ка, собирайтесь на улицу, сидите тут в духоте… Да одень парнишку получше, куда ты за старое пальтецо, или нового нету, все б они экономили — нечего, понимаешь, прибедняться!..»

И вышагивали потом по улице с отвыкшими ходить под руку женами рядом, и тоже поглядывали на детишек, и думали о Дане, и думали о себе: мало ли что кому приходится в жизни проглотить — может, в том-то и штука, как ты это проглотишь?

Даня молодец. Он всегда был парень что надо. Просто в этот раз ему пришлось трудней, чем когда-либо.