Сибирский рассказ. Выпуск III

— Платить! И хорошо платить за хороший труд. Но это должно быть само собой, автоматически… А махать рублем перед носом — это не дело! Не будете этого добра! Да что там… Ваня Прохоров вон лежит — и ничего ему больше не нужно… хоть миллион ему туда положь!

Павел Петрович нахмурился, недобро усмехнулся:

— Вот ты куда приехал… Понятно! А известно тебе, что экспертиза обнаружила у него алкоголь в организме? То есть он пил накануне вечером и, может быть, опохмелялся!

— Да я знаю… — поморщился Першин, — про экспертизу… и без экспертизы… Но я знаю также, что он неделю работал от зари до зари — ячмень от комбайнов отвозил, и он должен был отдохнуть в воскресенье… или, по крайней мере, не ехать в город, где такое движение! А ты поднял его со всеми шоферами и сказал, что закроешь всем по два тарифа за один рейс на станцию: кирпич, видишь ли, надо вырвать у кого-то из-под носа… Еще и по «красненькой», говорят, сунул без ведомости, из своих особых фондов.

— Говорят, в Москве кур доят… — ни на кого не глядя, пробурчал Павел Петрович. Потом поднял глаза, неуверенно посмотрел на всех по очереди. — Ты, значит, меня считаешь виновником его смерти? И вы так считаете?.. Что, и все так думают?!

Иван Степанович тяжело завозился на стуле, неловко приподнялся, переглянулся с Верой Филипповной.

— Мы это… выйдем, пожалуй… А то и завтра можем?!

Павел Петрович опустил голову и устало кивнул:

— Хорошо, давайте завтра.

Они ушли, и стало еще тягостней. Першин поднялся, постоял нерешительно и медленно пошел к двери. Павел Петрович его не задерживал.

В приемной, понуро глядя в пол, сидел Виктор Иванович. Вскинув голову и натолкнувшись на откровенно неприязненный взгляд, он смутился и отвел глаза. Першин было прошел мимо, но неожиданно для себя остановился, повернулся к «высокому гостю».

— Простите, не знаю, как обращаться к вам, по званию или по имени-отчеству… Вам не стыдно?

— Стыдно, — ответил Виктор Иванович просто и откровенно.

Першин не ожидал такого прямого ответа и сам смутился.

— Ну в самом деле… разве так можно?

— Да, вы правы, правы! — торопливо заверил его Виктор Иванович. — Вот… хочу дождаться ее, извиниться… И тут же уеду, чтоб меня черт побрал! — Он приложил руку к груди. — И вы меня извините! То есть, это ваше дело… но хочу, чтоб меня поняли по-человечески. Я один живу… давно, женился курсантом, в спешке. Не пожилось. А потом все труднее и труднее с возрастом… А тут приехал однажды, увидел — и как с ума сошел. Не могу ничего поделать с собой — влюбился на старости лет, чтоб меня черт побрал!.. — Помолчал и — с досадой: — Обидел, конечно, девчонку… Надо извиниться. Извинюсь и уеду. Жить-то, может, осталось… Дело такое, и зла оставлять не хочется… — Он умолк, отвернулся к окну и так сидел, напряженно хмурился.

Першину стало совсем неловко. Он подумал: «А ведь это я из-за ревности — не иначе, чтоб и меня тоже черт побрал!»

— Извините… — сказал он виноватым голосом.

Виктор Иванович машинально кивнул.

6

Дома на ужин были караси, обжаренные в муке и плотно уложенные в большой сковороде. Отец выбрал одного, у которого голова выпирала повыше, поддел пальцем и осторожно высвободил из тесных рядов.

— Я, наверное, уйду с этой работы, — сказал Першин.

Мать с отцом переглянулись. Мать было открыла рот, но отец жестом дал ей понять, чтобы не встревала пока.

— Ну и куда? — спросил отец ровным, спокойным голосом, будто речь шла о самом обычном.

— В школу пойду… если возьмут.

— А могут не взять?

— Смотря как уйду: если по-хорошему, то возьмут, а если по-плохому…

— Да на что оно тебе! — не утерпела мать. — Или тебе плохо тут? И не тяжело, и почетно…

— Да погоди ты, мать! — в сердцах одернул ее отец. — Не понимаешь ведь ни черта! У них, если что, не спрашивают, хорошо или плохо…

— Да нет, — сказал Першин, — ты не так понял: меня же никто не выгоняет.

— А чего тогда?

— Так, хочу…

— Да на что они тебе, эти обормоты?! — прямо-таки возопила мать. — Возиться с ними, нервы трепать, отвечать за каждого… Это же черти самые настоящие, они же теперь никого не слушают, — она горестно покачала головой, готовая вот-вот заплакать. — А тут тебе дурно ли? На виду, в почете… Если что надо, выписать там или привезти, — все, пожалуйста. А учителем будешь, в ножки придется кланяться такому же, кто сидеть будет на твоем месте…

— Ладно, мама, хватит! — резко остановил ее Першин. — Все, перестань! Закрываем прения! — Он понял, что не поймут: отец еще может как-то — он с ним потом поговорит, — а мать — нет. И с этим ничего не поделаешь. Он встал из-за стола. — Пойдем, пап, дрова пилить!

Отец тяжело вздохнул, поднялся. Не найдя полотенца, вытер руки о материн передник. И на ее растерянно-вопрошающее выражение буркнул: «Погоди ты!..»

Мать опустилась на табуретку, сложив руки в подол платья, и долго сидела так, машинально теребила передник и не знала, за что приняться.