Сибирский рассказ. Выпуск IV

…Каждый день, после завтрака, заходим мы в клуб, рассаживаемся и слушаем каркающий и квакающий старенький динамик. Разморенные обильным и сытным завтраком, клоним дремотно головы, пока, тоном приподнятым и бодрым, рассказывается о трудовых успехах на трудовых фронтах замечательных наших тружеников, оживляясь лишь при упоминании своего города, района, области, призывая войска в свидетели: «А, как пашем?»

Но вот диктор, прибавив в тоне ощутимую толику отстраненной сухости и железа, как бы желая подчеркнуть непричастность к тем безобразиям, о которых пойдет сейчас речь, после краткой и плотной паузы объявляет: «За рубежом». Семейные новости кончились, а вот что творится за окнами нашей квартиры с квадратурой жилой площади континента.

Парадные новости — в теплой дружеской атмосфере… в обстановке братства и сердечного взаимопонимания… Потом — перевороты, убийства, слезоточивый газ, террор, ноты протеста, голод, насилие… Голос диктора глух и внятен, это уже не голос — глас: сила, скорбь, сарказм, ненависть дозируются в нем с той скрупулезной точностью, от которой, невольно, пробирают мурашки по коже.

Это касается нас, мы сопричастны этому, это рассказывается для нас — вот почему мы здесь, вот почему мы не вани-пети, а военнослужащие срочной службы Советской Армии, с которой не могут не считаться любые пираты в любом уголке планеты.

Странно и отрезвляюще звучат слова, смысл которых доходит не сразу: «Новости спорта». Какого спорта? Что за дичь! Неужели люди всерьез способны вкладывать душу и страсть в очки, голы, секунды — в игру! Забивать бессмертного козла на пороховой бочке? Ни разу не видел я бочку с порохом, но, вышагивая на посту, я вижу бесформенную кучу шлака за кочегаркой, кучу, в которой постоянно что-то тлеет, потрескивает и дымится, выбрасывая высоко искры…

— Приготовиться к построению на развод! — кричит дневальный.

Толкаясь и поторапливая друг друга, выходим на плац, на ходу застегиваясь и приводя себя в порядок… и вдруг, в толчее и спешке построения, коротко, больно, с пронзительной силой впивается — в бой!..

Тьфу ты, леший, не ерунди, какой бой: утро, сопка, второй год службы, дивизион, плац, развод, родные гаврики рядом… Но этот, первый и властный толчок, сохраняется отзвуком, эхом, расходится волнами, проникая в мозг и сердце, заставляя забыть о себе, об отдельной своей судьбе, растворяя ее в голой определенности противостоящих: МЫ — ОНИ.

Владимир Коньков

РЯБИНА У КРЫЛЬЦА

Дмитрий Константинович все наказывал:

— Ты не вздумай без меня картошку копать. Знаю тебя, хлопотунью. Погода вон какая! Мелочь добирай. Морковку подергай. А за картошку не берись, слышишь, не берись. К субботе непременно возвернусь.

Так он наказывал уже от калитки. Наталья с вечера мыла полы, выскоблила голиком и плахи, проложенные от крыльца к заплоту.

— Гляди мне тут, — слегка толкнув Наталью в тугой бок, шутливо строжился Дмитрий Константинович. — Гляди! — На нем было длинное против теперешней моды серое габардиновое пальто и серая же фетровая шляпа. В одной руке сетка с гостинцами, к внуку на день рождения собрался, в другой — толстая полированная сучковатая трость фабричной работы. По домашним делам когда управлялся, то всегда пользовался своей, самодельной. Без палки уж годов пятнадцать как не ходит, по травме из шахты вывели.

Но хоть и хром, отчего сильно горбится в спине, Дмитрий Константинович выглядит бодро, осанисто. И уж никак не дать ему шестидесяти пяти, особенно когда вот таким франтом вырядится.

— А ты и не спеши. Чего тебе торопиться, Константиныч, — Наталья пристально оглядывает его, обирая с пальто чуть приметные не то ниточки, не то пушинки, — коли будут принимать хорошо, ну и гости. Хозяйство-то не велико, управлюсь…

Ее круглое с вздернутым носиком лицо румяно. Она в фуфайке, в стоптанных полуботинках на босу ногу. Полные короткие икры красно обдало холодом от инея, выбелившего огородную зелень.

— Шла бы в избу, а то вот и ноги как в огне, еще и застудишься, — говорит Константиныч, легонько подталкивая ее.

— Да что мне станется, — улыбается Наталья, — я от мороза, как та рябина, только слаще!

— Да и то! — смеется Константиныч и, быстро нагнувшись (против него Наталья вовсе коротышка), целует ее.

Из-за калитки опять оборотился:

— К обеду в субботу жди.

Дмитрий Константинович оглянулся с моста. Наталья стояла уже на крыльце на фоне сеней, желтеющих в утренней голубой светлости, и узорчато лежали на их тесовой крыше оранжевые гроздья рябины.

Маленьким прутиком посадил ее Дмитрий Константинович в год рождения сына. Она почему-то высоко в рост не пошла, раскинулась, расшеперилась, и ветки только что в дверь не лезут.

Оглянулся Константиныч, но махать не стал, как раз сосед Григорий Лешаков окликнул:

— В гости, Константиныч, в Междуречье? А что это ты без молодой-то, али Генке мачеха не по нутру?

— А что он мне за указ, Генка? — Дмитрий Константинович чуть замедлил шаг. — Хозяйство, сам знаешь, не бросишь.