СИБИРСКИЙ РОБИНЗОН

Чтобы как-то утешить Веронику, я пригласил ее на танец. Мы смотрели друг другу в глаза. Мне показалось, что они у девушки разного цвета. Правый выглядел коричневым, а левый — почти светло-зеленым. И это было так трогательно, что я готов был сделать для Вероники все, что угодно, отправиться за нею хоть на край света. И готов поспорить, что она чувствовала то же самое.

— Эх, ну и осел же я… Нужно было не пялиться на нее, а хватать в охапку и бежать, — сказал я себе.

Прожорливый, как акула, огонь снова потребовал подбросить ему дровишек. Да, нужно было именно хватать и драпать, устроить похищение сабинянок! Тем более что, на мой взгляд, Вероника весила чуть больше жирного домашнего кота! Я вспомнил, как меня тогда потянуло к этой миниатюрной девушке. Но ведь я осел, который слишком долго и чересчур много думает.

Я уже набрал в грудь воздуха, собираясь признаться Веронике в этом, нахлынувшем вдруг чувстве, но Ева, словно заметила наш обоюдный порыв, и тут же пресекла попытку оживить древнюю легенду о похищении благородных девиц.

По лицу моей сердцеедки пробежала туча. Надвигалась буря.

— Ну что ты расселся, пошли танцевать, — рассержено сказала она, едва мы вернулись с Вероникой за столик, и схватила меня за руку.

Клуб мы покинули часов в семь утра. Повеселились мы тогда просто замечательно. Встреча с Вероникой как-то само собой забылась, тем более что в ту ночь мы ее больше не видели, а Ева о ней не заговаривала. Я думаю, Вероника ушла почти сразу после нашей встречи… Надеюсь, она ушла одна.

Сон никак не шел, и я еще долго вытрясал из торбы памяти многие уже почти забытые события своей жизни. Теперь у меня появилась возможность посмотреть на них со стороны и увидеть в несколько ином свете, в свете моего полного одиночества. И еще. Стоило мне закрыть глаза, как тут же появлялся образ Вероники. И от этого мое одиночество становилось еще тяжелее и невыносимей.

— Осел, какой же я осел, — долго приговаривал я, — ведь она была совсем рядом, нужно было лишь протянуть руку.

Свет же моего костра был слаб, но я решительно достал из кармана черный маркер и стал выводить на стене слова: «Con amore, V». Я хотел написать Veronica, но на первой букве ее имени маркер перестал писать. Горько засмеявшись, я оставил все как есть.

«Пусть V обозначает «Виктория», — подумал я и улыбнулся. — Победа…»

Ночь была долгой, и я подкидывал и подкидывал дровишки, ровно столько, сколько нужно было для поддержания терпимой температуры в каморке.

Глава шестнадцатая

ОГОНЬ МОЕЙ НАДЕЖДЫ

Come on baby, light my fire

Try to set the night on fire...

D. Morrison

Серафим пребывал в прекраснейшем расположении духа. В такие моменты он мне очень нравился, ибо напоминал добродушного философа, беседующего со своими учениками и на каждое их замечание благодушно кивающего.

Серафим рассказывал о том, как вмешивался в мою жизнь, а точнее, в цепь неблагоприятных событий, отводя от меня падающий дамоклов меч. Передо мною вновь оживали те времена, и я каждый раз диву давался: оказывается, неожиданная встреча или глупый поступок могли привести к катастрофическим последствиям, но все обходилось.

Сейчас я казался себе слепым щенком, самонадеянно шагающим прямехонько к пропасти, и только постоянная бдительность старика-ангела спасала меня от больших неприятностей. Правда, иногда Серафим уходил в отпуск или отлучался по срочным делам, и тогда моя жизненная тропа резко сужалась до тонкого каната, протянутого над пропастью.

— Нет, будь моя воля, Серафим, я бы дал тебе большой и тяжелый золотой орден, — заявил я ангелу. — И это далеко не все, что ты заслужил на самом деле.

Старик любил похвалы, а я не видел в том ничего предосудительного.

— Мало того, — продолжал я, — я готов пойти к твоему работодателю и прямо заявить, что негоже такому трудолюбивому, умному, талантливому работнику прозябать на столь, на мой взгляд, недостойном поприще и наверняка, низкооплачиваемом!

Видимо, при этих словах старик смутился, он невнятно проблеял, что мои слова наилучшая из всех наград, что он всем доволен и не видит нужды беспокоить Самого такими пустяками.

Я еще некоторое время делал вид, будто собираюсь отправиться на прием к Господу, буквально заставив Серафима умолять меня, никуда не ходить.

О, если бы вы его слышали! Он разливался соловьем и аж светился от умиления.

Я, конечно, не хихикал в душе, как некоторые невоспитанные товарищи могут подумать. Нет, и еще раз нет! Я только лил бальзам похвалы на сердце старого инквизитора, которому злодеяния прошлой жизни не давали покоя. Я говорил ему: плюнь на все, старик, что было, то прошло. И он плевал, и ему становилось хорошо, как бывает хорошо коту, натрескавшемуся сметаны и лежащему на теплых коленях хозяйки.