Сидящий на краю

Ээтгон в ту пору был уже в силе и ждал, что Яавдай подойдёт просить милости. Яавдай не подошла. Ээтгон усмехнулся презрительно и забыл об этой женщине и о девочке, которую, несмотря ни на что, считал своим единственным ребёнком.

Но теперь словно ядовитая колючка, словно порошина сгоревшего харваха впилась в него одна мысль: ведь дочь давно выросла, должно быть, вышла замуж, и где-то у него есть внуки или хотя бы один внук - мальчишка с нахальным взглядом серых глаз, похожий на самого Ээтгона в молодости, ершистый, словно колючая тукка. О том, что внуку может оказаться больше двух дюжин лет, Ээтгон старался не думать. Он отдал приказ: отыскать Яавдай и её потомство.

Такой приказ было гораздо проще отдать, чем исполнить. Это на Горе люди были замкнуты между четырьмя стенами, здесь границ не было, и любой человек мог идти куда угодно. Немалое количество народу и в самом деле уходило. Бежали преступники и просто неуживчивые люди, снимались целые деревни, недовольные дисциплиной и налогами. Посёлки охотников давно уже превратились в самостоятельные племена, лишь на словах признающие власть Ээтгона. Государство расползалось, как слишком жидко затворённая лепёшка. Раз даже один из военачальников, посланный собирать налоги с охотничьих кочевий, вздумал объявить себя правителем. Ээтгон не возражал. Он лишь усилил гарнизоны окраинных посёлков да предупредил о мятеже Моэртала, который в ту пору был ещё жив. Весна показала правильность такой политики: бунтовщики начали голодать, попытались добыть провизию у сельчан, но были отброшены ни с чем. Не дал себя в обиду и Моэртал. Дело кончилось тем, что ослабевшие остатки непокорных были вырезаны охотничьими племенами.

Кочевников Ээтгон во время весенних голодов прикармливал в обмен на формальную покорность и скудный налог шкурами и вяленым мясом, который удавалось брать через две осени на третью. Делал так, хотя знал, что лесовики никогда не упускают случая ограбить селян. Но это было даже хорошо - иначе, как заставить мужиков кормить армию? Здесь не оройхоны, где хлеб рос сам, и его было нетрудно отдать.

Ещё существовали лесные бродяги, признающие своим владыкой Моэртала, и просто дикие племена, за четыре дюжины лет потерявшие всякую память о человеческом житье. Эти не признавали никого, бродили в дальних окраинах и, как говорят, даже огнём разучились пользоваться. А сколько народу ушло так далеко, что о них и слуху никакого не осталось? Может быть, они жили посёлками, не нуждаясь в охране среди своего одиночества, возможно, просто погибли, а возможно - нашли счастливую землю, сияющий алдан-тэсэг, о котором говорят старухи. Мало ли что может быть там, куда загибается земля.

И как среди этой неразберихи отыскать потомство однорукой сушильщицы, самая память о которой, должно быть, уже истрепалась в людских умах?

Искали не кто попадя, приказ отдавался тайно среди сборщиков налогов, особо доверенных баргэдов и разведчиков, которым часто приходилось встречаться с лесными охотниками. Розыск длился более двух лет и всё же окончился удачей: в одном из глухих поселений сыскалась старуха Яавдай и её тоже постаревшая дочь.

Проще всего было бы привести их в ставку, во дворец правителя у подножия Горы, но Ээтгон понимал, что эти люди не должны быть пленниками, и собрался в дорогу сам. Бывший бродяга всегда был лёгок на подъём, хотя ноги уже не могли служить ему как прежде.

* * *

Кто угодно подтвердит: дюжину лет жил Ёортон на свете и столько же времени ждал этой поры. Охотники уходили на промысел: Ёортон провожал их и ждал. Охотники возвращались: Ёортон помогал разделывать добычу, вялить, сушить и квасить мясо впрок, а сам ждал всё более нетерпеливо. Ждал, что вырастет и сам пойдёт на крупного зверя. Когда мужчины уходили, Ёортон тоже целыми днями обитал в лесу. Ставил силки, бил тонким дротиком птицу и безнадёжно мечтал завалить в одиночку большого зверя. Но стоило охотникам вернуться, и Ёортона было не выгнать из посёлка. Он постоянно вертелся перед глазами старших - боролся со сверстниками, метал тяжёлое копьё или ременный аркан и всё время ждал, что отец скажет:

- Эге, да ты совсем взрослый стал. Собирайся, завтра пойдём на косматого...

Но отец молчал все двенадцать лет, даже в шутку ни разу не поддразнил его. Молчал и всё лето, хотя Ёортон уже с весны считался взрослым. Лишь когда трава засеребрилась первым утренним инеем, сказал словно между прочим:

- Завтра будем жечь костры.

У Ёортона захолонуло сердце. Завтра он станет охотником!

Костры загорелись вечером, когда начало темнеть. За день из леса натаскали толстых брёвен и сухого валежника. Пламя вскинулось выше деревьев, осветив площадь, на которой собралось всё население посёлка. Женщины стояли у костра, посвящённого Тэнгэру, мужчины сгрудились возле огня Ёроол-Гуя.