Сидо

Память этих предзнаменований, поблёкшая с её смертью, всё-таки ещё жива во мне. О чём-то говорит расположение звёзд, о чём-то – растения, какие-то знаки подают ветры, полнолуние, шорох подземных вод. Именно не желая со всем этим расставаться, моя мать и находила Париж скучным городом – ведь все эти приметы оказывались неукоснительно верными и сбывались только на вольном воздухе нашей провинции.

– Я бы жила в Париже, – признавалась она мне, – но там нет таких садов. И потом!.. Уж конечно, в парижском саду не бывает таких овсяных зёрен с усиками, что мы с тобой вместе связывали и наклеивали на картонку, это ведь такой чувствительный барометр.

Сейчас я так ругаю себя за то, что повсюду теряла эти сельские барометры: два овсяных зерна, длинных, как большие розовые креветки, – они поворачивались, распятые на листе картона, влево или вправо, предсказывая сухую или влажную погоду. И ещё никто не мог сравниться с Сидо в искусстве сдирания с луковиц их слюдяной кожицы – эти шкурки она всегда пересчитывала.

– Одно… два… три платья! Луковица в трёх платьях! Она роняла на колени очки или увеличительное стекло, задумчиво добавляя:

– Это к долгой зиме. Надо будет упаковать в солому садовый насос. Да и черепаха уже в землю зарылась. А белки возле Межевой черты натаскали много больших и мелких орешков на зиму. Белки всегда всё знают.

А между тем метеосводки предсказывали оттепель! Мать пожимала плечами, презрительно посмеивалась:

– Оттепель? Да что они там понимают, эти парижские метеорологи? Взгляни на кошкины лапки!

Зябнувшая кошка действительно поджала под себя невидимые лапки и крепко жмурилась.

– К небольшому морозцу, – продолжала Сидо, – кошка сворачивается как чалма, так что кончик её хвоста касается носа. А к сильному холоду она убирает коготки, и её лапки становятся похожи на подушечки.

На деревянных этажерках, выкрашенных в зелёный цвет, она круглый год держала целые алтари растений в горшочках, редких гераней, карликового шиповника, «королевы лугов», отуманенной белыми и розовыми остроконечными султанчиками, несколько приземистых и волосатых, как крабы, «жировиков», колючие кактусы… Образуемый двумя стенами тёплый угол защищал от злых ветров этот маленький ботанический музей, в котором было ещё так много плошек с обычной красной глиной, где я не видела ничего, кроме насыпанной спящей земли.

– Не трогай там!

– Но здесь же ничего не растёт!

– Да неужели? Ты сама так решила? Прочти-ка под колышками в тех горшках! Видишь – здесь семена голубого люпина; там клубни голландского нарцисса; тут семена физалиса; а вот черенок китайской розы – нет, она не засохла, эта ветка! – а здесь взойдёт душистый горошек, у него ещё цветы с ушками, как у кролика. А здесь… а здесь…

– А здесь?

Моя мать сдвигала на затылок шляпу, покусывала цепочку лорнета и простодушно признавалась:

– Ох, как нехорошо… теперь и не знаю, посадила я здесь семейство крокусов, или это кристалида ночной павлинии…

– Дай я ковырну, и увидим…

Её мгновенная рука останавливала мою – чеканного литья, выгравированная и раскрашенная рука Сидо, смуглая, рано исчернённая складками от домашних трудов и садовых забот, от солнца и холодной воды, рука с длинными пальцами, увенчивавшимися красивыми отчеканенными ногтями, овальными и выпуклыми…

– Ни под каким видом! Если это кристалида, она умрёт от воздуха, а если крокус – его маленькие белые побеги не переносят света. Всё придётся начинать заново! Ты меня слышишь? Больше не будешь трогать?

– Не буду…

И тогда сквозь обычное её лицо, доверчивое и любопытное, я прозревала другое – мудрое, всё понимающее и нежное. Она знала, что я не смогу устоять перед соблазном познания и, следуя её примеру, докопаюсь до всех тайн цветочного горшка. Она хорошо понимала, что я её дочь – хотя я-то ни разу ещё не подумала о том, как на неё похожа, и что я, дитя, уже ищу случая испытать потрясение, ускоренное биение сердца, перехват дыхания – одинокое опьянение искателя сокровищ. И сокровищем для меня было не только то, что скрывали земля, скала и волна. Химеры золота и драгоценных камней – о, вы лишь ускользающий мираж; главное, что это я, именно я обнажала и выволакивала на свет Божий то, чего до меня просто не касался человеческий глаз…

И вот я, тайком от неё забравшись в этот экспериментальный ботаниум, выскребла восходящий мужской ноготок семядоли, который весна уже заставила вырасти из своей оболочки. Я помешала слепому росту черноватой, золотушно-карей кристалиды и направила её в смерть, прямо в объятия небытия.

– Ты не понимаешь… Ты ещё не можешь понять. Тебе восемь… десять лет… а ты, такая маленькая, уже губишь… Ты ещё не понимаешь ничего, что так хочет жить…

И другого наказания за своё преступление я не получала. Впрочем, и это казалось мне слишком суровым.

Сидо была отвратительна всякая связь цветов со смертью. Она умела только дарить, но она же не раз, как я помню, отказывала тем, кто иногда просил цветов, чтобы украсить ими могилу или катафалк. Она становилась суровой, хмурила брови и с мстительным видом отвечала: «Нет».