Сигнал надежды

— Потому же, почему всегда.

— Злючка… У нас опять перемены?

Маша пыталась выбить кефир из бутылки.

— Угу.

— Слушай, всюду блат! Этого с липомой в любой московской больнице могли соперировать. Нет, подавай ему самого Корнильева! Небось на третьем этаже отдельную палату предоставят, а там кровати в коридоре стоят. Из шестнадцатой жив?

— Жив.

Маша жевала булку, запивая её кефиром.

— Ну вот, опять на мою голову. Думала, может, его этой ночью вынесут, так нет, обязательно всё на моё дежурство приходится… Хочешь кефиру? Меня корнильевский тип попросил поллитровку купить. Представляешь, до чего обнаглел?!

— А ты? — насторожилась Таня.

— За кого ты меня принимаешь?

Перед тем как спуститься в служебный гардероб, Таня вошла в кабинет профессора Корнильева.

— Что-нибудь в шестнадцатой? — с тревогой спросил профессор, оторвавшись от рентгеновского снимка.

— Всё по-прежнему, — ответила Таня. — Я хотела спросить… Николай Александрович, ваш лётчик-истребитель пьёт?

— В каком смысле?

— В обыкновенном. Пьющий он или нет?

— Что вы, Танечка! Свои боевые сто грамм на фронте — это бывало. А так чтобы всерьёз — никогда.

После смены Таня обычно заходила в гастроном.

— Сто граммов масла, крупы манной полкило, сырок с изюмом, печенье «Школьное»…

Кассирша называла цены, щёлкал кассовый аппарат.

— И ещё… пол-литра «Столичной».

Таня произнесла последние слова с трудом. Кассирша была знакомая. Но та ко всему привыкла, а поэтому равнодушно бросила на блюдечко чеки, назвав общую цену Таниных покупок.

На полу отдельной палаты, которую, как предсказывала Маша, отвели бывшему лётчику-истребителю, валялся поднос и разбитые вдребезги тарелки. Больничный обед на вощёном паркете — не приятное зрелище. Выздоравливающий лежал на кровати, отвернувшись к стене. Возле него стоял профессор Корнильев. Молоденькая санитарка всхлипывала у двери.

— Бунтарь-одиночка! Ты и со мной разговаривать не хочешь? — спросил выздоравливающего профессор.

— Он в меня тарелкой запустил, — наябедничала санитарка.

— Я тебя в нервное отделение переведу! Допрыгаешься! — строго сказал Корнильев бывшему лётчику.

Выздоравливающий молчал.

— Его в психушку надо, — всхлипнула санитарка.

— А вы пойдите и умойтесь холодной водой, — приказал девушке профессор.

Санитарка вышла.

— Зачем ты её обидел? Хорошая девушка, — сказал профессор выздоравливающему. И опять не дождался ответа. — Может, тебе наша стряпня надоела? Так я же всё время старался, и до сих пор всё, что приносил, не встречало возражений. Постой… Ты, наверно, уже всё слопал? — Профессор заглянул в тумбочку. — Понятно. Решил объявить голодовку. Хотя бы предъявил требования.

Профессор пытался шутить и поэтому произносил несвойственные ему слова:

— Сейчас, Толя, самое время трескать за обе щеки. Иначе загнёшься. Тебе что, жизнь надоела?.

Корнильев задал этот вопрос между прочим, но выздоравливающий как будто ждал, когда его спросят о самом главном.

— Надоела, — сказал он. — А тебе нет?

— Вот оно что… — удивился Корнильев. — Представь себе, не надоела.

— Счастливец. А я сам себе противен. Сам себя не устраиваю. Ну что это за жизнь пошла? Твоя хорошая девушка только что пыталась накормить меня с ложечки. Всем больным приносят передачи. Сидят эдакие длинноногие красавицы с трогательными кулёчками в руках и смотрят влюблёнными глазами на своих хилых балбесов. А мне такой же старый хрен, как я, украдкой суёт в тумбочку яблоки и сухую колбасу, которую, кстати, не положено…

— Мне, конечно, до длинноногой красавицы далеко, — согласился профессор, поглаживая себя по лысине.

— Откуда их столько набралось? — с тоской спросил выздоравливающий. — В наше время таких не было.

Корнильев помолчал, посопел, а потом неожиданно предложил:

— Толя, а может, я тебя самолётом в Москву отправлю? Я холостяк, от меня, кроме этого полена, — Корнильев потряс обрубком сухой колбасы, — ничего не дождёшься. А там всё-таки жена; дети…

— Они у меня вот где! — бывший лётчик провёл ребром ладони по горлу. — Да и не в этом дело… Трусом я стал. Молодёжи завидую. Старость, Николай Александрович, старость.

— Понятно… Анатолий Егорович, а если вы ненароком узнаете, что я у вас не липому, а что-нибудь эдакое весьма-весьма неприятное вырезал, как вы к этому отнесётесь? — серьёзно спросил своего друга профессор.

— Что?! — вскрикнул выздоравливающий.

— Старости он испугался! — заорал Николай Александрович. — Жить ему, видите ли, надоело! А глаза сразу сумасшедшие. Я вот тебя сейчас в общую палату переведу и нянчиться с тобой перестану! И начнёшь ты жить да радоваться.

— Я там всех перегрызу.

— Дурак, кому нам завидовать? Ты вспомни наших девчонок. Напряги, напряги память.

— Ну… напряг… — уныло ответил Анатолий Егорович после паузы.

— И что?

Выздоравливающий промолчал, но по его лицу можно было понять, что в глубине памяти ничего утешительного ему обнаружить не удалось.

— Ты, значит, моложе меня, — заявил профессор, — и твоя злость хороший признак. Я уже давно не злюсь.

— Коль, а откуда вы эту Татьяну — воздушное создание — откопали? — робко спросил своего друга Анатолий Егорович.