Сияющие

Платья и шарфы разбросаны по комнате, будто цыганская королева пиратов закатила большой скандал. Целая коллекция бус и ожерелий подвешена за золотую завитушку рамы овального зеркала – самого первого предмета мебели, который немедленно водворяется на место при каждом переезде. И каждый раз Рейчел непременно попадает молотком по пальцу. Иногда они играют в маскарад, Рейчел надевает на Кирби все свои бусы и браслеты и называет ее «моя рождественская девочка-елочка», хотя они евреи или наполовину евреи.

На окне – цветное стеклянное украшение; в солнечную погоду радужные круги от него танцуют по всей комнате и рабочему столу, заваленному рисунками для иллюстраций, над которыми Рейчел работает.

Когда Кирби была маленькой и они жили в городе, Рейчел частенько усаживала ее в манеж, чтобы Кирби могла ползать, но не могла достать до рабочего стола и не мешала ей. Она тогда была художником в женском журнале, но «сейчас, детка, мой стиль вышел из моды – барышни капризной и ветреной». Кирби нравится звучание слова «барышня», и ей очень полюбилась нарисованная мамой вывеска для блинной «У Дорис» по дороге в угловой магазин, на которой румяная официантка, улыбаясь и подмигивая, держит в обеих руках тарелки со стопками пышных, щедро смазанных маслом блинов.

Теперь стеклянные шарики на окне не блестят и не раскачиваются, да и вся комната словно загрустила – из-за тусклого света от лампы возле кровати, на которую наброшен желтый шарф. Рейчел лежит на кровати, накрыв голову подушкой, – полностью одетая, даже не сняв туфли. Ее грудь периодически вздрагивает под черным кружевным платьем, будто мама икает. Кирби стоит в дверях и ждет, когда ее заметят. Девочка не решается произнести вслух слова, которые роятся у нее в голове.

– Ты лежишь на кровати в обуви, – удается ей, наконец, выдавить из себя.

Рейчел убирает подушку с лица и смотрит на дочь из-под припухших век. От туши для ресниц на наволочке остается грязное пятно.

– Прости, дорогая, – произносит она прерывающимся голосом. Он напоминает Кирби о том, как дрожали губы Мелани Оттсен, когда та свалилась с веревочной лестницы и повредила несколько зубов. А еще он похож на треснувший стакан, из которого опасно пить.

– Нужно снять туфли!

– Да, родная, конечно, – вздыхает Рейчел, – не шуми.

Кончиками пальцев ей удается опустить ремешок своих черно-рыжих босоножек, и они со стуком падают на пол. Рейчел переворачивается на живот:

– Почеши мне спину, пожалуйста.

Кирби залезает на кровать и садится, скрестив ноги, рядом с Рейчел. Мамины волосы пахнут дымом. Она ведет пальчиком по ажурному рисунку кружева.

– Почему ты плачешь?

– Я не плачу.

– Нет, плачешь.

Мама вздыхает:

– Просто опять пришли эти дни месяца.

– Ты всегда так говоришь, – дуется Кирби, а потом добавляет, как бы между прочим: – А у меня есть лошадка.

– У меня нет денег купить тебе лошадку, – сонно произносит Рейчел.

– Да нет, у меня уже есть, – сердится Кирби. – Она оранжевая, у нее коричневые глаза и золотые волосы, а на боках бабочки. И она какая-то… сонная.

Мама смотрит на нее через плечо, заподозрив неладное:

– Кирби! Ты ничего, часом, не украла?

– Нет! Это подарок. Мне она сразу даже не понравилась.

– Тогда ладно. – Мама проводит по глазам тыльной стороной ладони, от чего тушь размазывается, и ее лицо с черными пятнами глазниц напоминает грабителя.

– Можно я оставлю ее себе?

– Ну конечно. Ты можешь делать почти все, что хочешь. Особенно с подарками. Даже сломать или разбить на миллион маленьких кусочков.

«Как ту вазу в коридоре», – приходит Кирби в голову.

– Хорошо, – серьезно соглашается она. – Твои волосы как-то странно пахнут.

– Кто бы говорил! – Мамин смех как танцующие по комнате солнечные зайчики. – Ты сама голову давно мыла?

Харпер 22 ноября 1931

Больница милосердия своего названия не оправдывает.

– Вы будете платить? – спрашивает уставшая женщина через круглое окошко регистратуры. – Платники проходят в начало очереди.

– А сколько всего в очереди? – усмехается Харпер.

Женщина кивает головой в сторону приемного покоя. В помещении можно только стоять, но многие расположились на полу полусидя и полулежа от плохого самочувствия, усталости, а то и просто от скуки. Несколько человек вскидывают голову – у кого в глазах надежда, у кого ярость, у некоторых и то и другое. На остальных лицах читается такая же покорность и смирение, как в глазах крестьянских лошадей – из последних сил стоящих на ногах, с выпирающими кривыми ребрами, как борозды земли, которую они пытаются вспахать. Таких лошадей пристреливают.

Он достает из пальто мятую пятидолларовую банкноту, которую нашел в кармане вместе с английской булавкой, тремя монетками по десять центов, двумя по двадцать пять и ключом – не новым, потускневшим и от этого каким-то странно знакомым. Похоже, Харпер вообще привык к старью.

– Этого достаточно по вашим нормам милосердия, милочка? – протягивает он деньги в окошко.

– Да, вполне, – выдерживает его взгляд женщина, показывая, что поборов не стыдится, хотя само по себе действие говорит об обратном.