Сияние

Посреди огорода – огромное оливковое дерево. Я смотрю на серебристую крону, на крошечные листочки. Покореженный ствол рассечен надвое, две толстые ветки распахнутой дверью тянутся к небу. Мне хочется протиснуться в нее вместе с ним и исчезнуть. Я вспоминаю о маленьком оливковом деревце бонсай, которое я видел на цветочном рынке за две тысячи километров отсюда.

– Мне кажется, эту оливу я видел во сне.

– Правда?

– Мне снилось, что ты повесился.

– Ты тоже мне снился.

– Так ты вконец обратился?

– Я нашел свой путь.

Мне хочется прошептать: «Не бойся, я тебя не потревожу, просто я хочу напомнить тебе о твоем обещании». Но Костантино совершенно спокоен, идет вперед валкой походкой. Он то и дело взмахивает рукой, рассказывает, что и где посадил: вот артишоки, вот кабачки, а здесь – другой вид артишоков.

– Ты ведь ничего не понимаешь в сельском хозяйстве? – спрашивает он.

– Это так.

– Земля дарит покой.

Сорвавшееся с губ слово кажется таким тяжелым и страшным. Здесь все мертво, точно покрыто тысячелетними ледниками. Я рассказываю, что видел ледник. Он признается, что все еще любит горы. Говорит, что святой Франциск в горах говорил с волками.

«Моя жена стала жертвой волков, – отвечаю я. – Теперь я вдовец». Он на мгновение останавливается, сочувствует мне. Вспоминает, как она принимала его тогда за ужином.

– Ты не представляешь, как часто я о тебе думал.

– Я тоже.

Мы продолжаем идти вперед меж каменных оград и низеньких изгородей. Огромные кабачки раскинули листья и торчат, точно зеленые фаллосы. Я припоминаю то время, когда мы бы весело хохотали, узрев такое. Юные дураки. Я беру его за руку, он не отнимает ее, притягивает к губам, целует, отпускает:

– Той ночью я чуть не умер.

Он улыбается какой-то далекой улыбкой, словно говорит не о себе, а о ком-то другом. Трава шелестит под нашими ногами.

– Думаю, я хотел умереть.

Я слишком потрясен, чтобы ответить. Я разжигаю внутреннее пламя. Я смотрю на крону оливкового дерева, чуть колышущуюся от ветра, точно морская пена. Я хочу сказать: «Я подожду, мне некуда спешить. Я позабыл, что такое время».

– Знаешь, пока я жил здесь, я многое понял.

Из громкоговорителя на стене вырывается чей-то голос, раздается звон колоколов. Он растекается по полям.

– Кто эти люди?

– Община. Тут есть ресторан, и неплохой. Скоро даже звезду получим. Вроде бы дикое, заброшенное место, а вот-вот будет звезда.

– Какая звезда?

Я вспоминаю звезду из «Смешного человека».

– Мишленовская. Пока март, ресторан работает только по выходным. Я шеф-повар. У нас тут не только огород, мы и животных держим. На кухне работают молодые ребята, я учу их тому, что знаю сам.

– Ты здесь живешь?

Он говорит, что должен показать мне лошадей, кроликов. Достает из клетки белого малыша, кладет его мне на ладонь, смеется.

– Когда я приехал, я был удручен, раздавлен. Не думай, что это какой-то концлагерь, замкнутый мирок, откуда никуда не деться. Здесь живут люди, которые хотят помочь друг другу…

Мы возвращаемся. Он показывает мне комнаты – маленькие, в каждой – двухъярусная кровать. Здесь останавливаются гости, которые приехали послушать выступление членов общины.

– Сначала было невыносимо тяжело.

Он рассказывает, что поначалу жил в комнате с молодым священником, которому тоже пришлось многое пережить. Рассказывает, что пережил сам. Говорит, что ему потребовалось время, чтобы восстановиться и понять, кто он на самом деле, вернуть себе правильную ориентацию.

Я не понимаю, о чем он. Но ясно различаю его опухшее лицо, тело. Оно похоже на бесформенный мешок, из которого, точно перья из подушки, проглядывают обрывки чувств. Я поджигаю что-то у себя внутри. Во мне разгорается слабый огонек, я уже его видел… Костантино похож на человека, который вышел из комы, на больного нарколепсией, который вроде бы говорит и вроде бы спит. Он находится здесь, но сам где-то далеко отсюда. У него такой далекий голос. Натянутая улыбка, словно нарисованная, неподвижная, как и само лицо. Я вдруг вижу, что его брови как-то сместились – торчат точно два недоумевающих крючочка. Должно быть, после операции они отросли, да не так. И вообще весь его облик странен – вроде бы он, но и не он… Словно все здесь какое-то ненастоящее, накладное…

– Всегда можно вернуться назад.

– Куда?

За спиной раздается выстрел, я оборачиваюсь к окну.

– Это охотники, – говорит он. – Начался сезон охоты на кабанов.

Я вспоминаю о тех временах, когда мир принадлежал нам. Заглядываю ему в глаза. Он смотрит на меня спокойно, без всякой муки. Нелепая кукла, святой юродивый – вот на кого он похож, и это мне претит. Должно быть, пережитое сказалось на его способности мыслить.

– Слушай, я не верю ни единому твоему слову.

– Гвидо…

Я вдруг набрасываюсь на него в поцелуе. Мне хочется разбудить это бесстрастное лицо, разрушить злое заклятие. Он не размыкает губ, но и не отталкивает меня. Просто стоит, а я прижимаюсь к его груди, раскрывая рот. Мне кажется, что вкус его губ уже не тот.

– Прошу тебя, успокойся.

Я смеюсь и отрицательно мотаю головой:

– Ты все забыл? Хочешь, чтобы я в это поверил?

– Нет, я ничего не забыл.